Страница 79 из 120
— Слышь, Дурень, не дури! — вновь окликнул патлатого парня сердобольный селянин.
Мужики остановились, покричали Дурня и, видя, что тот не отзывается, махнув рукой и досадливо сплюнув, зашагали прочь от холма. Жаль Дурня, пропадет ни за щепоть муки, да, видно, доля у него такая. Не тащить же его с холма силком — парень хоть умишком слаб, силушкой не обижен. Раскидает селян, надает ни за что ни про что тумаков, даром что дурень, а могутным уродился.
Баба-дуры болтают, будто потому он здоровяк этакий, что мозговая силушка ему в плечи пошла, но всяк на селе знает, что был Дурень здоров от роду и смышлен как все, пока не пожег Змий Большие Закрома. Богатое было селение, людное, однако ж за день выгорело. Вся Дурнева семья сгорела, один он выжил — выбросила его мать из горящей избы. А вот братьев, сестричек — не успела. Да и сама в дыму насмерть задохлась. С тех пор и стал малец дурнем. С пятое на десятое о чем толкуют ему понимает, словом одним — дурень, хоть и справный помощник Кожемяке. Был справным. А теперь пожжет его Змий походя, чтоб не путался под лапами-крыльями. Ну что ж, Дурню — дурацкая смерть…
Мужики ушли по лесной тропе, ведущей в сторону селения, где избы весело дымили трубами, звенели молоты ковалей, бочары гнули распаренные доски, гончары крутили свои круги, Кожемяка с помощниками превращал свиные и коровьи шкуры в добротные, годные для пошива одежды и тачания обуви кожи. Смеяна проводила их заплаканными, покрасневшими глазами, до последнего надеясь, что смилуются соплеменники, избавят от страшной гибели. Знала, что надеяться не след — раз выпало ей по жребию стать жертвой Змиевой, так и станет, иначе сожжет гад огнедышащий селение, — а все ж таки надеялась. Зря надеялась, поняла Смеяна, и потекли по девичьим щекам медленные крупные слезы. И откуда б им взяться? Два дня с матушкой, сестрами и подружками ревела, в голос выла, казалось бы, все уж выплакала, ан нет, текут еще…
А когда слезы кончились и подступивший к горлу ком истаял, Смеяна сказала сидящему у ее ног Дурню:
— Шел бы ты, милый, отсюда. Нечего тебе здесь делать. Мне не поможешь, и сам за так голову сложишь. Хоть и дурная она у тебя, да единственная.
При звуках ее голоса Дурень встрепенулся, поворотил к Смеяне голову, улыбнулся глупой своей улыбкой и промычал что-то невразумительное.
— Давай-давай, топай отсюда, уноси ноги! Худо тебе будет, когда Змий припожалует. Да и мне на твою смерть смотреть неохота. Быстренько вставай! Ну, кому говорю?!.
Обычно Дурень слушался Смеяны, отчасти поэтому и прижился у Кожемяки, но теперь он почему-то не обращал внимания на слова его дочери. Смотрел вдаль, на затянутые туманной дымкой леса, будто не слыша ее ругани и причитаний.
Устав шуметь, Смеяна бессильно уронила голову на грудь, предавшись горьким размышлениям о своей ужасной участи, о том, что повыведет Змий весь их род, если и впредь будет пожирать в год по девушке. Раньше, когда недобрый жребий выпадал другим девицам-красавицам, она об этом не задумывалась и, сочувствуя им, все же испытывала облегчение — ее-то беда стороной обошла. Сейчас же, вися на веревках в ожидании Змия, она неожиданно ясно осознала — если так будет продолжаться еще пару десятков лет, окрестные селения начнут вымирать и со временем лесной край совсем обезлюдеет. А уж если она это понимала, то старики, умудренные опытом, и бородатые отцы семейств тоже, верно, догадывались, чем Змиевы поборы кончатся. Догадывались, но отдавали своих ненаглядных чад на съедение…
Сейчас в голову ей приходили странные, неожиданные вопросы, которые следовало задать раньше и которые теперь уже навсегда останутся без ответа. Зачем Змий требовал именно девиц — не все ли ему равно, кого жрать? Как узнали жители окрестных сел о необходимости платить страшную дань? Почему не собрались дюжие мужики всем миром и не отыскали логово поганого гада, дабы избавить родную землю от великой напасти?
Задавала и себе горький вопрос: почему не думала обо всем этом раньше, в голос не кричала, когда отводили ее старших подруг Змию на съедение? И сама же себе отвечала: не умела и не хотела примерять на себя чужое горе. Зачем бы ей это? Ее дело с серпом в поле ходить, коров доить, в избе убирать. А когда досуг случится, смеяться с подругами, играть в салки и веретелки, петь у костров, бегать от ладных парней, позволяя порой самому удалому целовать себя в губы, мять в укромном уголке наливающееся соками тело. Пусть о Змиевой дани другие думают, ее авось пронесет, сумеет Кожемяка дочку любимую откупить. Ан не сумел. Отдал чадо на лютую смерть. Даже проститься с ней к Змиеву дубу не пришел…
Не могла Смеяна знать — да оно, верно, и к лучшему, что отец ее, сжимая до побеления пальцев длинную, ухватистую рукоять боевого топора, весь день глаз не сводил со Змиева дуба. Пробравшись к Змиеву холму окольными тропами, затаясь в густых зарослях лещины, на которой появились уже зеленые орешки, он то скрежетал зубами, то смахивал с глаз редкие слезинки, то шепотом ругался страшными черными словами, едва сдерживаясь, чтобы не покатиться с диким воем по земле, грызя в бессильной ярости руки и кляня родовых богов-охранителей.
Был Кожемяка не трус и дочь свою среднюю любил без памяти, так что на бой бы хоть с тремя Змиями вышел. Вышел бы, кабы была хоть малая надежда победить огнедышащего, крытого железной чешуей гада. Но не было надежды. Не было.
Немало храбрецов в разных селах пытались летучего гада укараулить, и стрелы в него отравленные пускали, и мечами, и копьями достать силились. Схоронили их обожженные до неузнаваемости трупы соплеменники, поплакали, а потом начали добро убиенных к рукам прибирать. Не пропадать же сукновальне, кузне, полю раскорчеванному да засеянному, красавице-вдове. Вот эта-то мысль — змея подколодная, о красавице-жене и окаменила Кожемяку, когда в синих сумерках появился над Вьюном-рекой Огненноглазый Змий.
Запретил себе Кожемяка о Зоряне вспоминать, а все ж таки вспомнил. Старое, напрочь, мнилось, забытое вспомнил: как сватались они к ней в один год с Вертачом, а она три дня выбирала, кого в мужья взять. Хорош был Вертач собой, да слаба у него оказалась становая жила, иначе не пошел бы потом к Кожемяке в работники. А ежели теперь Кожемяки не станет, так, пожалуй, и заново к Зоряне посватается. И, рано, поздно ли, войдет в Кожемякову избу хозяином — не стара еще Зоряна, год-два выдюжит одна, а после кровь свое возьмет. Дескать, нужна в доме хозяйская рука, сынам молодым без мужеского ума с делом кожным не сладить, за дочками глаз да глаз нужен… Когда надобно, всяк нужное слово найдет, важную причину отыщет, чтобы и глядеться красиво, и желаемое сыскать. Словно воочую увидел, как тискают заскорузлые пальцы Вертача белосметанное тело Зоряны, как ластится к нему статная, большегрудая красавица, разомлев от ласк, бесстыже-призывно раскидывая ляжки. И ослабли сжимавшие топорище руки. Так ведь оно и будет, если он в село не вернется. С тех пор как схоронил Вертач хворую жену, нет-нет да и ловил Кожемяка жадные взоры, которыми провожал он Зоряну. При живом-то муже дальше взглядов дело не шло, а при мертвом небось стрелой полетит…
Бессильно скрежеща зубами, смотрел он, как подлетел Огненноглазый к Змиеву дубу, блеснул чешуей и сграбастал железными лапищами Смеяну. Мелькнуло в свете желтых глаз белое полотно долгой рубахи и исчезло, даже крикнуть девка не сумела. Змий же, помешкав малое время, взмыл в звездно-синее поднебесье, пригасил блеск зенок своих поганых и, сделав круг над Змиевым холмом, полетел в сторону Гиблых лесов.
Страшно закричал Кожемяка. Выронив бесполезный топор, рванул себя за волосы, так что клочья их в горстях остались, и рухнул наземь. Завыл, закричал надрывно, точно роженица…
Опамятовал он лишь к утру. Почернев лицом, на подкашивающихся ногах, поднялся на Змеиный холм, чтобы забрать останки сожженного Змием Дурня. И не нашел их. Смутно припомнил, что не дышал давеча смертоносным огнем гад летучий, стало быть, Дурень-то, скорее всего, в село ушел. Однако ж и там его не нашлось. То ли сожрал Змий убогого, не побрезговал, то ли, заплутав в ночи, попал тот на зуб медведю или волчьей стае.