Страница 74 из 120
— Что ж, может, и знаю. — Седоватые усы витязя скривились в мимолётной мрачной усмешке. — А ты, чем беседы затевать, войско бы свое удалое попридержал пока. Разведку вышли. Но только непременно шли одного. И пешего. И не из стрелков — чтобы без дальнодейственного оружия, слышишь?
Он перехватил старшинский настороженный прищур и проворчал досадливо:
— Сам подумай. Вспомни, с кем мы нынче воевать собрались.
Миг-другой старшина мучительно хмурился: наверное, думал и вспоминал. Потом сунул в рот замысловато сложенные пальцы, длинно вдохнул, распирая воздухом и без того почти до уродливости выпуклую грудь, — аж кольчуга заскрипела, грозя рассесться. Свист, вопреки этакой подготовке, оказался на удивление тихим, почти неразличимым для слуха (даже витязный жеребец не шарахнулся, а только припал на передние да головой дёрнул, будто хлопнуло его что-то между ушей). Но качнувшаяся уже вперёд пешая цепь мгновенно замерла, а один из конных развернул коня и намётом погнал назад.
Пока старшина торопливо втолковывал подскакавшему давешние витязные советы, сам витязь ни малейшей попытки не сделал как-нибудь к своей пользе изменить неприятно плотную близость с поместным воеводой. Наверное, поэтому, когда посыльный умчался передавать выслушанное, ополченческий голова стал вдруг чуть ли не ласков. Впрочем, это лишь голос его мёдом-сахаром засочился. А вот слова…
— Я, доблестный витязь, не знаю, кто ты… Может, ты и впрямь доблестный. Но только, прощенья прошу, наверняка не витязь.
Несколько мгновений прошло в молчании. Только дальний гуд изождавшейся дела рати, только недодавленный туманом рёв балующейся камнями реки — и всё.
Старшина растерянно обмякал. Он-то был уверен в ответе, причём мгновенном и не словами… А тут…
Обвинённый будто и не слыхал оскорбительного обвинения, и на оскорбителя своего даже мельком глянуть не снизошёл. Обвинённый безотрывно следил за уменьшающимся в размерах всадником — как тот по крутой дуге обходит волнующуюся от нетерпения конную лаву. Лишь когда уже было опущенные по-боевому пики начали разочарованно вздёргиваться жалами к небу, заподозренный в невитязности витязь наконец разлепил губы.
— Я же тебе показывал фирман Высокого Дома, — то ли нехотя, то ли брезгливо выцедил он.
— Печать-то на фирмане доподлинная… — Старшина вновь напрягся. — И деревенский наш грамотей сказал: писано-де всё красиво, по-правильному. Только… — Мозолистая, чёрная от въевшейся земли мужичья ладонь плотно улеглась на рукоять заткнутого за пояс ножа. — Только грамотей ещё обмолвился, будто писано там: «шлю одного, но лучшего». А лучшего я знаю в лицо. И он — не ты.
Витязь снова скривил в улыбке усы. А голова поместных ратников продолжал, распаляясь:
— Конишка у тебя, на какого настоящий витязь и глянуть поленится. Кольчуга простая, и будто внове тебе (плечами-то всё поводишь, словно от непривычки)… А давеча, когда кременьё сверху потекло… Ты тогда за меч хватанулся, помнишь? Кабы на нас сверху начали камни кидать, меч бы без пользы… Но может, ты за него хватался не от тех, кто был сверху? Может, от тех, которые рядом?!
А посыльный уже осадил коня среди лучников, и уже заскользила по травяной бурости к частоколу крохотная за далью, нет-нет да отблескивающая железом фигурка…
— Ну что ты тужишься, как мышь жеребенком?!
Старшина не сразу понял, ему ли это выцедилось сквозь витязные до хруста сжатые зубы, или стрелку-разведчику, идущему с даже на расстоянии ощутимой опаской.
Но витязь раздражённо-коротко зыркнул через плечо, прирявкнул:
— Говори уж прямо! Думаешь, настоящего я где-нибудь подстерёг по-подлому да обобрал — так?!
— Так! — Поместный воевода задиристо вздернул бороду. — Конь витязный тебе, конечно, не дался; а в фирмане личность посланного не нарисована — вот ты и…
То ли витязь, то ли злоумышленный самозванец какой-то вдруг по-нелепому раскорячился в седле, развернувшись спиной к своему обвинителю. И сказал неожиданно спокойно:
— Сними-ка чехол со щита. С моего, в смысле.
Долю мгновения старшина промешкал. Затем решил, что если это и какая-нибудь злохитрость, он, старшина, всё равно сумеет взять верх.
Решил и неторопливо потянулся к чехольным застёжкам.
Расстёгивание да сдёргивание отсырелой юфти оказалось делом не очень быстрым, потому что расстёгивал-сдёргивал он левой рукой, не убирая правую от ножа. А когда небыстрое это дело наконец сделалось, старшинская борода вновь отвисла чуть ли не ниже зерцала. Потому что под чехлом оказалось не то, что ожидал бородач увидеть. Лазорево-чёрное поле, а на нём серебряный бобёр — вот что оказалось на витязном каплевидном щите.
И лже-самозванец сказал невесело:
— Что подозревал — то молодец. Сейчас так и надобно. Что же до того, которого ты знаешь в лицо и не без оснований считаешь лучшим… Он исчез. Уже двадцать два дня как сгинул без вести. Сыскные Его Блистательной Недоступности в таких случаях говорят: «При загадочных обстоятельствах». Понял?
— Да ведь ты ж… ведь тебя ж… — Способность дышать к старшине уже возвратилась, а вот дар речи возвращаться пока ещё лишь начинал. — Ведь это как же ж?..
Новая полуулыбка-полусудорога скривила на миг витязево лицо:
— При нынешних обстоятельствах Высокий Дом счёл возможным забыть и мои дерзкие вздохи по его дочери, и неподобающие вздохи его дочери по мне.
Носящий серебряного бобра вздохнул грустно и длинно, словно бы объясняя, какие именно вздохи счел возможным забыть Его Блистательная Недоступность. И заговорил опять:
— Видишь ли, я сам ещё не сумел поверить. Меч трогаю-глажу постоянно, а всё равно боюсь верить, что мой, что опять вместе… А Серебряный не дожил. Ее Светлая Нед… э-эх… Не-до-ступ-ность вымолила его у отца, берегла, ухаживала, а он… всего полгода не дотерпел, не дождался… Ладно! — Витязь распрямился в седле, зашарил взглядом по подножию ощеренного частоколом холма (верно, высматривал бесы знают куда успевшего добраться разведчика). — А с чего ты дорогою вздумал рассказывать о прошлых-запрошлых людях?
— Да так… Подумалось: если прежних Всеединый недопотопил, недовыжег, то, может, и ОН с нами не совладает?..
— Может. — Витязь рассеянно передвинул из-за спины щит, взялся за подвешенный к седлу шишак. — ОН все может. Ты говорить говори, только и смотреть-то не забывай.
Старшина приподнялся в стременах, высмотрел замерший под самой частокольной подошвой крохотный людской силуэт…
— Не туда, — спокойно, чуть ли не сонно даже вымолвил витязь, застегивая подбородочный ремень шишака. — Правее смотри. На реку.
Старшина посмотрел на реку. Как раз вовремя посмотрел, чтоб успеть увидеть: ворочающийся над руслом бурчливый туман словно бы злобным порывом ветра изодрало на стремительные летучие клочья, и клочья эти, стелясь над самой травой, увеличиваясь, набирая очертаний, чёткости, плоти, раскинулись волчьим загоном в охват конной топчущейся на месте лавы.
Выругавшись длинно и грязно, ополченческий голова швырнул коня с места в карьер — туда, к то ли растерявшимся, то ли всё ещё не замечающим своей смерти ратникам.
А витязь остался стоять на облюбованном всхолмье. Стоять и смотреть.
Нет, ратники не проморгали опасность и не растерялись.
Конная лава взбурлила, скомкалась, её правое крыло начало тянуться, заламываться и вдруг оторвалось, развернуло себя сперва веером, затем — плотным широким валом, и вал этот стронулся навстречу серым клочковатым теням. Всё быстрей. Всё неудержимее. И уже застонала буротравая шкура земли под тяжким разгоном рвущейся в бой панцирной конницы, и уже сквозь этот стон продавился и пошел в рост слитный свирепый рёв — рёв-предвкушение того мига, когда чья-то плоть кровавым шматьём расхлестается о гранёные наконечники пик, когда не земля закричит под бешеной молотьбою копыт…
А вдогонку первому валу уже разгонялся второй — добивать, довытаптывать всё, что умудрится выжить под пронёсшейся кованой гремучей лавиной…
Но вышло не так.