Страница 71 из 120
Витязь уже всерьёз задумался, принудить ли вусмерть, похоже, сквашенного усталостью да переживаниями старика раздеться, прежде чем взваливать его на плечи; или пакость, обосновавшаяся на овчине всё-таки лучше той, что беспременно окажется под. Но надуматься ничего не успело. Дервиш вдруг тряхнул головой и, выбуркнув решительное «Да, здесь!», с хрустом вломился в приобочинные кусты.
Ничто, вообще-то, не обязывало его витязную доблесть так уж нянчиться со случайным попутчиком. Поэтому сперва витязь с места не тронулся, а только сплюнул злобно. А потом сплюнул еще злобнее и полез вслед святому капризному дитятку.
За кустами была поляна, а точно посредине её — дерево, Древнее, даже по меркам Последней Дебри, и, даже по меркам Дебри, огромное. Оно единственное уже почему-то успело полностью облететь; а небо, оказывается, успело поненастнеть — вдруг, в считаные мгновения. И у витязя, невольно запрокинувшего взгляд к вершине древесного чудища, перешибло дыхание мучительным приступом дурноты. Показалось, будто он не на тверди земной стоит, а за ступни подвешен над головокружительно далёкой подлинной твердью — кудлатой, серой, стремительно набухающей мраком… И это в неё, в серую незнаную твердь вплетены раскидистые ветвеподобные корни дерева-чуда, это её серость да чернота вскормили гигантский неохватный ствол, впившийся корневищеподобной кроной сюда, в припорошенное золотом небо…
Бред накатил внезапно и внезапно же сгинул. Да, он сгинул, сгинул напрочь и без следа; и пришедшее ему на смену острое чувство неправильности того, что перед глазами, к мимолётному этому бреду никакого отношения не имело. Просто ярко-жёлтые листья великанского дерева, толстой кошмой выстелившие поляну, казались огромным пятном солнечного ярого света — какой бывает безоблачными спокойными предвечерьями и какого не могло быть теперь.
Да, листяной ковёр на поляне был солнечно-золотым — тем более грязным пятном гляделся на нем дервиш. Святой бродяга стоял на коленях перед деревом, провалив голову меж сгорбленными плечами. Казалось, будто он молится на дебряного патриарха, — лишь подступив чуть ближе, витязь разглядел: дервиш сосредоточенно копается в своей торбе.
Крепкий щит обиженных набрал уже было в грудь воздуху, уже и рот приоткрыл, хоть и сам не знал пока, вразумить ли собирается Бродячего Брата или просто свою совесть угомонить: я, мол, дальше ухожу, а ты сам решай-выбирай… хочешь — со мной, хочешь — отдыхай, но чтоб без нареканий потом…
Нет, ничего такого выговорить он не успел. Он вообще ничего не успел сказать, только не то застонал, не то взвыл тихонько, когда старик, приобернувшись, спросил деловито:
— Так ваша, спросить посмею, доблесть всё ещё сомневается?
Вместо ответа его доблесть лишь вздохнул тяжко и длинно. А затем… Затем он неторопливо расстегнул щитовой ремень. А затем наступила очередь поясной пряжки.
Окостеневший, с по-нелепому вывернутой шеей дервиш следил, как витязь равнодушно и вяло, будто не вполне по собственной воле, позволяет ссыпаться наземь всему тому боевому да походному снаряжению, которое совсем еще недавно старательно вьючил на себя. Вот его доблесть взялся было за доспешные скрепы… нет, передумал (а вернее, небось поленился). Отшагнул чуть в сторону, сел, обхватив руками колени, невидяще глядя перед собой… И лишь тогда соизволил запоздало ответить:
— Нет, я уже не сомневаюсь. Ни в чём.
Голос витязя был под стать тусклости и пустоте его взгляда.
Потому что витязь понял наконец, откуда взялся и что означал тот властный, непонятный и необоримый зов, выдравший его из-под руки Высокого Дома, загнавший в бесы знают какие дебри.
Да, бесы-то наверняка знают, что это было.
Злобное волхвование — вот что.
Измена.
Заговор.
Витязя Крылатого Коня, не имеющего равных в ойкумене (ведь витязь Серебряного Бобра аж с запрошлой весны больше не витязь)… Витязя Крылатого Коня уманили, лишили обоих близких друзей… и бросили на расправу взбесившейся Дебри. Или (что ещё хуже) на возвращение — туда, где его наверняка уже прокричали предателем да обетоотступником.
Задуманное невесть кем чёрное ведовство удалось как нельзя удачней, и в сверхъестественном зове нужды более нет.
Вот он и исчез, зов-то. В одноразье исчез — так же, как и родился.
— Почему-то ваша доблесть во всем, что лишь ни сотворись, беспременно желает видеть одни неприглядности.
— Жизнь научила, — коротко бросил витязь, мостясь прилечь.
И вдруг замер, щурясь на дервишескую сутулую спину.
А дервиш уже опять в объёмистой своей торбе копался. Увлечённо и деловито. Как, похоже, только что покопался в кое-чьих мыслях.
Пара-тройка мгновений безмолвия, замешанного на скрипах-шорохах Дебри. Потом витязь сказал:
— Если ты, старче, всё ещё в своем толковании не изверился, тогда объясни… — Голос его пресёкся от внезапной надежды: а ну как и, по правде, объяснит старый мудрец?! — Я вроде говорил уж про коллегиум… ну, что учился в нем. Так и Пророческому же Писанию тоже… Лист, помнится, Восьмой: «ОН, который грядет, непоражаем будет для любого оружья людского и для всех умений людских несовладаем…» Что ж бы за прок меня против НЕГО вести? Да ещё дорогою обезоруживать, спешивать — что, говорю, за прок с того Всеединому, если это впрямь его, Всеединого то есть, промысел?
Внезапный порыв стылого ветра нарядной метелью взвил лиственный золотой ковер, и вокруг намертво скогтившего землю великанского корневища проступили буро-рудые пятна сохлых да перепрелых былых листопадов. Как почти всегда — под золотой драпировкой давняя засохшая кровь… а то и что погрязнее.
А дервиш уже стоял в рост, глядя на витязя победно-ликующе, тыча в его сторону чем-то… чем-то буро-рудым… будто бы стародавним, но не ветхим ещё широким листом… не павлинихи ли?
— Именно так! — От благоговейного восторга старческое дребезжание сорвалось щенячьим визгом. — Про Лист Восьмой — именно так, как сказано тобой… э-э-э… ваша доблесть. Только ежели вы впрямь прилежно учились, должны бы знать: фраза та про «непоражаем» да «несовладаем» на Восьмом Листе последняя. И она не окончена. А Лист Девятый утерян. Был. До наинедавнего времени. Я его выискал! Я!!!
Ветер, словно бы напуганный последним истерично-истошным криком, опал, растворился в усталом кружении взметённой было, а теперь вновь опущенной на землю листвы.
Дервиш осекся, заозирался тревожно — вспомнил наконец, что и какое вокруг. Лишь когда неторопливое дебряное эхо дожевало последние отголоски его несдержанности, старик осмелился заговорить вновь — теперь уже негромко и быстро.
— На Девятом Листе продолжено: «…когда войдет в полную силу свою». Разумеете, ваша доблесть? ОН только приходит, он пока не должен быть в полной силе своей. А ещё на Девятом… Ещё… Осмелюсь просить вашу доблесть не шевелиться и стерпеть мою непочтительность…
Пришагнув, он вдруг мало что нестарчески, а и просто нечеловечески молниеносным движением сорвал повязку с раненой щеки собеседника — витязь (витязь!) и сморгнуть не успел. Смазанная дервишеским зельем рана уже начинала подживать, повязка присохла — оголённая щека мгновенно взбухла сухой ломающей болью. Витязь хотел выругаться, хотел вскочить — властный удар по плечу оборвал и то и другое. Так его доблесть и остался сидеть, царапая дервиша враждебно-недоумённым взглядом. А дервиш, нагнувшись, торопливо выискал под ногами лист побольше других; прижал его к щеке витязя (тот поморщился, но стерпел); отнял, показал…
На листяной желтизне остался четкий отпечаток засочившихся опять рубцов. Четыре прихотливо изломанные ржавые линии. Как бы четыре молнии. Одинаковые. В ряд.
— Теперь взгляни сюда, тв… ваша доблесть.
Другой лист. Обтрепанный по краям, бурый, с лишь чуть заметным бурым же витьем неровных выцветших строк. А между строками — блеклый от древности своей рисунок.
Четыре прихотливо изломанные ржавые линии. Как бы четыре молнии. Одинаковые. В ряд.
— Видишь, ты, не знающий равных витязь? — Голос бродячего святого тих, надорван и вместе с тем как-то невероятно, снова-таки не по-человечески праздничен. — Все было предсказано. Давным-давно. На заре эры или даже в преддверье этой зари. ОН надвигается — и ты призван. Пока ЕГО ещё можно победить.