Страница 59 из 120
— Да как же это они, по живому? — Грудной теплый голос звучал испуганно.
— А как же иначе? — отозвалась незнакомка с усталой насмешкой, прикрывая рану плащом. — Только по живому и надо. Иначе разве почувствуешь?..
У Славки по спине пробежали мурашки. А повариха уже суетилась, позабыв, что вскипевшее варево вот-вот выльется в огонь. Вытащила откуда-то чистую тряпицу, склонилась над раненой.
— Эй, поди воды принеси! Оглох, что ль? Збанок не забудь!
Славка вдруг понял, что это к нему. И обрадовался, и испугался…
Женщина безразлично смотрела, как повариха смывает с ее ноги кровь, обматывает тряпицей. Потом глянула на Славку. Глаза у нее были черные, совсем мертвые. Он не успел испугаться. Незнакомка протянула руку. Понял — за збанком. Там еще оставалась вода. Отпила немного, вернула посудину.
— Надия! Щи твои, гляди, убегут.
Повариха охнула, кинулась к котлу. А женщина без улыбки вновь обернулась к Славке:
— Ну, здравствуй, отрок. Говори.
— Чего говорить? — не понял он.
— К нам с пустяками не ходят, Лихослав.
Славка так поразился расшифровке своего имени, что не нашелся, что ответить. И вообще, по правде говоря, ему было страшно. Славка попытался припомнить свои беды. Ну с Димкой разругался. Йоська в дневник записала. Все это были мелочи, внимания не достойные.
— Я сюда случайно попал, — честно сознался он.
Женщина глядела на него снизу вверх, запрокинув голову.
Славка смутился под ее взглядом, уронил збанок и стал сосредоточенно тереть исцарапанный локоть. И пока тер, вдруг сообразил, где слышал ее голос. На мосту. И после…
— Это вы Димку копьем по голове шандарахнули?
Славка прикусил язык. Мамочки, что он несет? В траве вдруг блеснуло вороненое ложе самострела. Женщина задумчиво погладила его рукой.
— Странно ты выражаешь свои мысли, отроче. Но по сути ты прав.
Славка почти успокоился: если не убили за дерзость сразу, то уже не убьют, — и попросил:
— Не зовите меня отроком, пожалуйста.
У костра рассмеялись:
— Хороший мальчонка, зубастый!
Славка вдруг увидел вокруг себя лица — усатые и безусые, веселые и мрачные, но все славные, живые. От костра вкусно потянуло щами, Надия громко стукнула ложкой. Мальчик почувствовал себя здесь почти своим. И только у той, что с ним говорила, лицо было мертвое.
Надия налила Славке полную миску, и он глотал, обжигаясь, а повариха смотрела, подперев щеку ладонью, и сердобольно вздыхала. Другие тоже ели, подсмеивались, нахваливали щи, и Славка удивился, что навь ест, как люди. Только та отказалась, опять была не как все. Сидела на плаще, гладила самострел, а где-то высоко над ее головой висела острая звезда. Потом Славка, кажется, задремал. И сквозь сон пробилось к нему: Карна — как удар надтреснутого колокола. Он с трудом разлепил веки. Навье воинство седлало коней. Кто-то, встав на колени, помогал женщине натянуть сапоги. Она вдруг застонала.
— Останешься? — спросил мужчина тихо, помогая ей встать.
— Нет.
Славке показалось, что он видит недозволенное. Он старательно прикрыл глаза.
Снилось ему кладбище — то, где похоронили деда. Старое, которых теперь почти не осталось вовсе. Дорожка между бревенчатых, без окошек, стен, крытые тесом крыши, а за ними холм, высокие редкие сосны с черными кронами и между сосен кресты. Обомшелые, почерневшие от непогоды, наклоненные, а то и вовсе поваленные. Даже не кресты, каплички — столбики под двускатными крышами, в нишах иконы. На перекладинах качаются выцветшие ручники, засохшие венки, пучки бессмертников. На земле под крестами слежавшаяся иглица, сквозь нее проклюнулась трава, в низинке темное озерцо воды. Иглица глушила шаги, и он почти не боялся, что идущая впереди женщина его услышит.
Взойдя на холм, она остановилась.
Полоска зари догорала справа, за частым лесом; небо там было светло-голубое, почти бесцветное, а левей, к востоку — густо-синее, и на нем проступали звезды. А одна, давно знакомая, огромная, стояла над ее головой. Мерный шорох сосен убаюкивал, а очнувшись, Славка вдруг заметил, что вместо крестов стоят на холме всадники — тени на высоких конях, и их тяжелые плащи опадают по обе стороны седел, и месяц блестит на копейных остриях. И тогда Славка услышал ее голос:
— Не могу. Вы мертвые, а я живая. Я даже не знаю, встретимся ли мы потом.
И наступило молчание.
— Не могу! Не могу без вас! Возьмите…
Где-то ударил надтреснутый колокол.
Сами ли собой сложились в голове у Славки эти слова, или он услышал их сейчас?.. Всадник принял женщину на седло. И, на ходу выстраиваясь по трое в ряд, навьи двинулись мимо мальчишки по проселку, белому от месячного сияния. Славке почудилось, что они видят его, он застеснялся, попятился, запнулся о какой-то корень и, опрокидываясь на спину, услышал:
— Лихослав, чертушка! Ты в школу будешь собираться?
Вздрогнув, Славка распахнул глаза и полубессознательным голосом вопросил:
— Дмитрий, а что такое «Карна»?
По горькому опыту зная, что от Славки так просто не отвяжешься, брат стал нудно объяснять то, что он помнил из «Слова о полку Игоревом…» о славянской мифологии.
— Все. А теперь в ванную и завтракать. Марш, марш! — И подумал, что дите чересчур увлеклось этой самой мифологией, а Йоська, черт, Елена Иосифовна, опять намекала, что Дмитрий забросил воспитывать брата. Карна! Надо же! «Ох уз эти всадницки!..» — скопировал он интонации любимого мультика и расхохотался.
ГЛАВА 4
Кричала, надсаживая горло, срывая голос. Коротко тренькали тетивы. Бухали конские копыта, расплескивая воду и грязь. Валились, надламываясь, измызганные кусты.
— Упредил кто-то… эх! — с горьким сожалением.
Сухо и страшно хряснуло под копытами.
Бежать, как заяц, петляя и волоча ногу… Бежать?!
Кони шли по ней с глухим чавканьем, сминали, били по рукам, заслоняющим грудь. Розовая пена лопалась на губах вместе с дыханием. Она все старалась отклонить голову от занесенного заляпанного грязью копыта, вжаться, втиснуться щекой в болотную жижу. Ударило вскользь, содрало кожу на виске. Серебряные гвоздики на подковах…
— Огневица прикинулась…
— Не жилица, нет.
Слова донеслись, как сквозь плотный ком тумана. Потом — смачное хряканье. Почудилось — конь вновь навис над ней. Попыталась уклониться.
— Лежи, лежи… — Испуганное.
Смяли всю, истоптали. И бросили на что-то острое, но это почти не больно. Догадалась — сосновые лапки. Концы на них обрубили. Чтобы Чернобог не дотянулся. Все равно дотянется. Он и сверху, и снизу, всюду. И в ней самой.
— Жива, Живица, разрыв-травица… На росы утренние, на зори вечерние… отведи: отпусти… камень-Горюн на море стоит…
Слеза потекла по щеке. Даже стереть ее не может. Но слеза точно сожгла туман. И она увидела низкую столь, дымовую дыру, пучки травы, подвешенные к матице. Смолкой запахло. А на себя она не смотрела.
— Очнулась, дитятко, очнулась… — С таким ласковым, безмерным удивлением.
— Нет, — ответила глухо, прикрывая глаза. — Убили меня.
Убили.
Заговоры-наговоры, как паутинка пряжи на веретено. Боль тупая изнутри, отовсюду. Когда шевельнуться пыталась — резало, как ножом. От сосновых лапок шел смоляной запах. Мешался с духом высохших трав. Больше всего отчего-то пахло бессмертниками. Сухо и сладко. И отовсюду смотрели их желтые венчики.
— К осени идет…
— Вынесь на порожек, на солнышко. Солнышком прогреет, ветерком обдует…
— Войско княжье…
Она даже не прислушивалась — так это теперь было далеко.
— Жить должна хотеть, жить! Ну что ты говоришь, середешная моя! Выжила ведь!..
Болью накатывало на нее: болото, сломанный лук, всадники, вороные кони, воронье…