Страница 114 из 120
— Человеку только человека любить полагается. А дух человеческий и тепло живое ты, нежить озерная, как ленту, просто так на голову не наденешь!
— Где же я возьму человеческий дух? Где возьму душу?
— Где? — Как же мог простой парень ответить на этот вопрос? — У людей они есть. А у вас, нелюдей, так, видимость одна. И не морочь ты меня, отстань, не могу я тебя любить.
И прежде чем она что-то ответила, Искрен повернулся и бегом бросился из-под тени берез на широкий луг, где ярко горели костры в светлой летней ночи, кружились широкие хороводы и живые человеческие голоса пели песни в честь расцвета всего живого в земном мире.
Метелица бежала, как будто за ней гнался волк, бежала изо всех сил, потому что действительно не хотела, чтобы ее догнали. Красивая, статная, нарядная девушка нравилась многим, и не один, не два и даже не три парня из Бобровичей, Гляденичей, Глушатичей и еще каких-то подмигивали ей в хороводах, норовили оказаться с ней рядом и взять за руку, выбирали ее в играх и тянули в полутьму берез. В такой день нельзя гневить богинь открытой нелюбезностью, поэтому Метелица терпела все это, улыбалась даже, но улыбка выходила безжизненная, и вся она была как неживая. Здесь не было ее судьбы, и ни один из этих парней не мог заставить ее сердце биться. Их это не смущало: в молодой крови вовсю бурлил Ярила и внушал уверенность, что самую суровую зиму можно растопить, если как следует взяться.
Где-то позади еще звучали веселые визги девушек и азартные выкрики парней, кто-то в стороне кричал «ау», но рядом никого не было. Метелица пошла медленнее, чтобы не рвать без надобности травы, сняла с головы помятый венок и несла его в руках. Может, зря она так? Может, дай она тому здоровому из Гляденичей поймать себя и разорвать ее венок, все изменилось бы к лучшему. Она вышла бы замуж, уехала аж к Турьей горе, никогда бы больше не видела Искрена и забыла бы свое несчастье… Но нет, и незачем себя обманывать. Она знала: образ его так глубоко пророс в ее сердце, так опутал корнями, что вырвать его из груди можно только с самим сердцем.
Впереди открылось широкое, свободное от деревьев пространство. Блеснула вода, и Метелица остановилась: она вышла к Вилиному Оку. Сегодня священное озеро лежало как-то по-особому молчаливо и умиротворенно и было похоже на дом, который хозяева заботливо убрали и украсили к празднику, а сами ушли на гулянье.
Было темно и совершенно тихо. Она была совсем одна здесь, наедине с молчащей водой и старыми ивами. Они были слишком стары, чтобы идти плясать вместе со всеми, их стволы прогнили дуплами, и ноги уже не несут их в круг с молодыми…
Метелица села на одну из самых толстых лежащих на земле ветвей, положила на колени обтрепанный венок, который сегодня столько рук пыталось у нее вырвать. Зачем он ей? Вокруг царили покой и умиротворение священной теплой летней ночи. Земля была влюблена и счастлива, как и каждый из ее молодых детей, и только она, Метелица, была одинока и горька, как вдова-горлица на сухом дереве. Теперь никто ее не видел, а от сознания блаженного покоя вокруг жалость к себе с нестерпимой силой разрывала грудь. Слезы закапали на ее сложенные руки, на венок, и Метелица не старалась их утирать. Вот так бы и сидеть здесь, пока вся душа не вытечет ручейком в священное озеро, но зато тогда ей уже не будет так больно…
— Отчего ты плачешь, сестра? — с участием спросил нежный голос, и легкая рука коснулась плеча.
Метелица обернулась. Рядом с ней стояла необычайно красивая, стройная девушка с красной лентой на голове, и ее густые светло-русые волосы, когда она наклонялась, касались земли.
— Кто ты? — испуганно шепнула Метелица, глотая слезы, хотя сама уже узнала ее.
Это была та самая красавица, которую она мельком видела сегодня утром, та самая, что подарила ей жемчужное ожерелье, и эта лента на ее голове была повязана руками самой Метелицы.
— Я — твоя сестра! — звонким и нежным голосом ответила та, и ее синие глаза смотрели на Метелицу с искренним сочувствием. — Ты мне ленту подарила, ты меня через венок поцеловала и любить всю жизнь обещала, теперь и я тебя всегда любить буду и чем смогу, помогу. Какая твоя печаль, расскажи мне! Расскажи, сестра! — убеждала она, присев на ветку рядом и взяв руку Метелицы.
Рука ее была прохладной и легкой, нежной, как у младенца, и на душе у Метелицы вдруг полегчало. Может быть, судьба смиловалась над ней в эту священную ночь, может быть, озеро поможет ей там, где не помогут человеческие силы?
— Полюбила я парня, и он меня полюбил, а теперь покинул, — тихо сказала она.
«Цвели в поле цветики, да поблекли, любил меня миленький, да покинул». Даже песни про это поются. Сколько людей могли рассказать о себе эту же самую, такую короткую повесть, и в тех же самых словах, но каждый переживает свое горе с новой остротой.
— Уж чем я ему нехороша, не знаю. Не велела Лада, наверное. Против ее воли не пойдешь, а душа так болит, что жить не хочется.
— Душа? — живо переспросила берегиня. — У тебя есть душа?
— Есть, конечно. — Метелица даже не удивилась этому вопросу. — Не было бы, не любила бы я тогда, и сердце не болело бы. Жила бы я, горя не знала.
— Не печалься, я тебе помогу! — Берегиня подумала немного, потом улыбнулась и нежно прижалась щекой к ее щеке. — Ты мне ленту подарила, и я тебя отблагодарю. Любви его я тебе не могу дать, а вот покой и мир я тебе подарю. Ты сестра моя, я для тебя все сделаю. Идем со мной.
— Куда?
— А вот увидишь!
Берегиня поднялась, держа ее за руку, и мягко потянула за собой. И там, где только что был берег и тихая гладь воды, Метелица вдруг увидела какое-то светлое, жемчужно сиявшее облако. На нее повеяло запахом цветов, запах был необычайно сладким, манящим, и с каждым шагом на сердце делалось все легче и легче, как будто горе оставалось позади, отставало, теряло над нею власть. Она уходила туда, куда ему дороги не было.
Две девичьи фигуры одна за другой уходили все дальше в воду священного озера, и вот скрылись совсем. Вода всколыхнулась, принимая их, и затихла. Мелкие волны широко разошлись, ударились о противоположные берега и растаяли.
Потом вода снова зашевелилась, и одна из девушек выбралась на берег. Целые потоки текли с ее волос, с рубашки, с рук и ног. Дрожа и постукивая зубами от холода, она стянула рубашку, кое-как выжала ее и запрыгала, чтобы немного согреться. Она пыталась отжать и волосы, но из них все текла и текла вода, и каждая капля, коснувшись земли, превращалась в круглую блестящую жемчужину, а потом укатывалась обратно в озеро.
Но вот девушка немного отогрелась, натянула влажную рубаху и попыталась расправить ее, но та липла к телу и не слушалась. Небо чуть-чуть посветлело. Ночь кончилась, начинался день, еще один из дней священной русальей недели.
Хмуря брови, девушка кое-как расправила неумелыми пальцами тяжелые, слипшиеся от воды пряди волос и попыталась соорудить из них косу, но даже такое простое дело не очень-то дается, когда делаешь его в первый раз. Пряди путались, она клала сверху то одну, то другую, но они никак не хотели ложиться ровным ручейком.
Наконец она бросила это занятие и опять повязала на голову промокшую красную ленту. Не беда. Скоро взойдет солнце и все это высушит.
И она пошла навстречу солнцу — в ту сторону, откуда обычно приходили к этому озеру ее новые земные сестры.
Несмотря на то что ночью поспать почти не пришлось, утро уже никого не застало дома. Все были на пашнях: пришла пора сеять лен и овес. Завозившись по хозяйству — тяжело одной женщине в доме! — Былятиха едва успела собрать мужу и двоим старшим обед в поле и теперь брела обратно вдоль березняка, вялая и сонная. Двое ее младших, Неугомон и Немил, мальчишки девяти и шести лет, с воплями носились вокруг и палками срубали крапиву и траву на опушке. У обоих на шее болталось по маленькому мешочку с полынью — хоть они и были еще слишком малы, чтобы привлекать вил, оберег лишним не бывает.