Страница 90 из 123
Между тем Дантон не пренебрегал ничем, чтобы к устрашению Ролана прибавить еще один могучий рычаг — силу соблазна. Сам способный продаться, он знал могущество подкупа и доставал себе средства этим путем без всякого стыда. Не довольствуясь суммой в 100 миллионов франков из секретного фонда, назначенного на другой день после 10 августа каждому министру, он забрал себе в безотчетное распоряжение четвертую часть от двух миллионов, назначенных на секретные издержки. Эти деньги Собрание выделило исполнительной власти для того, чтобы воздействовать на иностранные кабинеты и подготавливать в известном направлении общественные настроения. Дантон же заставил Лебрена и Сервана передать ему часть фондов, причисленных к их министерствам. За счет этих фондов он отправил к армиям комиссаров, избранных среди членов Коммуны и наиболее четко придерживающихся его интересов.
Соперничество из-за власти между умирающим Собранием и Коммуной проявлялось все с большим ожесточением. Собрание, единственный оставшийся нетронутым обломок прежней конституции, старалось восстановить в народе уважение к конституционной власти и законности. Но дело неизменно кончалось уклончивой угодливостью в отношении Коммуны или очередной двусмысленной мерой, которая скрывала фактическое порабощение.
Так, Коммуна потребовала учреждения военного суда, который судил бы явочным порядком врагов народа и сообщников двора. Бриссо и его друзья составили прокламацию, чтобы напомнить народу о принципах правосудия. Шудье и Тюрио, хоть и якобинцы, противились учреждению такого трибунала мести. «Я поклоняюсь революции, — воскликнул Тюрио, — но объявляю, что если революция не может восторжествовать иначе как посредством преступления, то я скорее допущу ее гибель, чем опозорю себя для ее спасения!»
Коммуна настаивала и грозила. «Граждане! — сказал один из ораторов с трибуны Собрания. — Народ устал ожидать мщения. Смотрите, как бы он сам не стал вершить правосудие! Возвещаю вам, что сегодня в полночь зазвучит набат! Мы хотим, чтобы от каждой секции избрали по одному гражданину для образования уголовного трибунала и чтобы этот трибунал заседал в Тюильрийском дворце! Я требую, чтобы Людовик XVI и Мария-Антуанетта, столь алчно жаждущие крови народа, насытились, увидев, как потечет кровь их бесчестных приверженцев!» — «Если через три часа суды, которых мы требуем, не будут в состоянии действовать, — прибавил другой оратор, — то великие несчастья обрушатся на ваши головы!» Через несколько минут жирондист Эро де Сешель, от имени чрезвычайной комиссии, ответил на это требование чтением декрета, которым учреждался трибунал, обязанный судить преступления 10 августа. Президентом этого трибунала назначили Робеспьера. Но тот отказался, быть может, из презрения к такой должности, которая недостаточно соответствовала величию его намерений.
Не довольствуясь учреждением уголовного трибунала, Коммуна на заседании 25 августа потребовала, чтобы «узники были перевезены из Орлеана в Париж для казни, какая заслужена их преступлениями». Вооруженные брестские федераты сопровождали в этот день комиссаров Коммуны. Один из них угрожал Собранию местью народа, если ему не будет принесена в жертву кровь пленников.
В Собрании председательствовал Лакруа, друг Робеспьера и Дантона, фанатик-якобинец, но депутат совершенно неустрашимый. «Взоры всей Франции, — отвечал он с негодованием комиссарам, — устремлены на Национальное собрание. У нас нет права менять конституцию. Обратитесь со своими требованиями к Конвенту: только он будет вправе изменить организацию высшего Орлеанского военного суда. Если наша смерть составляет последнее доказательство, необходимое, чтобы вас убедить, то народ, которым вы нам угрожаете, может располагать нашими жизнями. Депутаты, которые не боялись смерти, когда приверженцы деспотизма угрожали народу, разделявшие с народом все опасности, каким он подвергался, сумеют умереть на своем посту. Скажите это тем, кто вас послал!»
Таким образом, через 14 дней после победы, сообща достигнутой над троном, Собрание оказалось доведено до того, что обратилось к Коммуне и к народу с обвинением в убийстве. На следующий день оно издало декрет о заточении всех священников, которые отказались от присяги гражданской конституции духовенства.
Взятие Лонгви на некоторое время прервало борьбу между Собранием и Коммуной и заменило эту борьбу соперничеством в выборе средств для избавления отечества от опасности. Жирондисты, якобинцы, кордельеры наперебой подавали голоса за чрезвычайный набор в армию, за вооружение и снаряжение войск, за доставку пушек. Верньо предложил декрет о смертной казни для каждого гражданина осажденного города, кто только заговорит о сдаче. Люкнера заменили генералом Келлерманом.
Пока Дантон старался вдохнуть в правительство силу своими жесткими распоряжениями, Робеспьер, не так высоко поднявшийся после события, в котором не участвовал, вновь стал возвышать голос, как бы стараясь объяснить народу смысл и значение сражения. «Французская нация, — писал он, — дошла до такого предела общественных бедствий, когда у нации, как и у частных лиц, остается только одна обязанность — заботиться о своем собственном существовании. В 89-м году народу помогала часть аристократии, в 92-м нация для своего спасения должна рассчитывать только сама на себя. Французы! Припомните о тех чудесах разума и храбрости, которые поставили вас выше всех народов на свете; вспомните о тех бессмертных принципах, которые вы имели смелость и славу провозгласить первыми, чтобы пробудить человечество из мрака и рабства! Французы, будьте бодры и стойки: нужно, чтобы пали короли, или падут французы! Сломайте же последние звенья в опутывающей вас цепи королевской власти! Призовите в Конвент только людей свободных от всяких интриг и подлостей, которые считаются добродетелями лишь у придворных! С этих пор вы в войне со всеми вашими притеснителями! Вы не найдете мира ни в чем другом, кроме победы и кары!»
Что касается Петиона, который сделался предметом платонического поклонения комиссаров новой Коммуны и получил от них имя Отца Отечества, то он время от времени показывался на трибуне Собрания, чтобы оправдывать снисходительным тоном действия этого учреждения. Счастливая улыбка, которая всегда сияла на его губах, плохо скрывала горечь, какую ему приходилось испытывать в мэрии. Он стал заложником ратуши. Настоящим мэром был Дантон. Он пренебрегал Законодательным собранием для Коммуны, с которой вступал в переговоры обо всех правительственных распоряжениях; он стал ее исполнительной властью.
Дантон, по соглашению с Маратом, разделил муниципальный совет на отдельные комитеты. Они стали прототипом тех, которые позже сосредоточили правительственную власть в Конвенте. Верховный комитет назывался Комитетом общественного контроля. Состоял он из небольшого числа людей, избранных и «очищенных» по вкусу Марата и Дантона. Этот комитет опережал все декреты Собрания, вызывал к себе граждан, арестовывал их, наполнял тюрьмы, отправлял обязанности полиции по всей стране. Ничто не могло противиться Дантону. Когда этот человек задумывал преступление, оно становилось актом правительственной власти. Если сам он и не замышлял того, то все-таки допускал, чтобы преступления готовились во мраке прямо рядом с ним.
Двадцать девятого августа на ночном заседании Собрание, потрясенное известиями с границы, старалось поставить свою преданность отечеству вровень с величиной опасности. Предложения следовали одно за другим.
Подавались голоса о наборе людей, о доставке лошадей, оружия и т. д. Дантон вошел в зал во главе своих товарищей и поднялся на трибуну с видом человека, у которого созрело решение.
«Исполнительная власть, — сказал он, — возлагает на меня обязанность сообщить Национальному собранию о распоряжениях, сделанных для спасения отечества. Путем потрясения мы низвергли деспотизм, путем великого национального потрясения мы заставим отступить самих деспотов! До сих пор мы видели только лицемерную войну Лафайета; теперь нам нужно вести войну более страшную. Пора поднять народ, чтобы он всей массой бросился на врагов! До настоящей минуты запирали выходы из столицы — и хорошо делали: важно было схватить изменников; но, даже если бы пришлось арестовать целые тридцать тысяч, они все-таки должны быть арестованы завтра же, и пусть завтра же Париж начнет налаживать тесные контакты со всей Францией! Мы требуем от вас полномочий производить обыски, где сочтем нужным. Что сказала бы Франция, если бы Париж, оцепенелый, неподвижный, ожидал прибытия врагов? Французский народ хотел быть свободным, он таковым станет».