Страница 88 из 123
Но вместо того, чтобы увлечь свои войска стремительным движением, он оставил их размышлять без движения, и энтузиазм армии заглох из-за этих колебаний. Отвергнутый собранием 19 августа, Лафайет решил, что счастье его оставило, а популярность угасла. Он предпочел оставить отечество и сам себя осудил на изгнание. Александр Ламет, оба брата Латур-Мобур, Бюро де Пюзи, его адъютанты и несколько офицеров сопровождали Лафайета. Он предполагал пробраться в Голландию, а оттуда плыть в Америку, но после ночного перехода попал в объятия неприятельского отряда. Узнанный, он был отведен в Намюр. Глава восстания, защитник Людовика XVI, народный генерал Парижа составлял добычу слишком неожиданную и слишком блестящую, чтобы вражеские военачальники могли великодушно позволить ему удалиться. Лафайет, разлученный со своими товарищами, перетаскиваемый из крепости в крепость, пока не добрался до каземата в Ольмюце, перенес долгую, ненавистную неволю с терпением, достойным его убеждений. Он сделался мучеником свободы, будучи сначала ее героем; с этого времени публичная жизнь Лафайета прерывается на целых тридцать лет.
Бегство Лафайета и подчинение его корпуса новой власти позволило Собранию не тревожиться относительно настроения войск, но теперь приходилось опасаться за положение на границах. Жирондисты, предвидя близкую борьбу с якобинцами, понимали важность наличия в армии такого вождя, который гарантировал бы им и победу над внешним врагом, и опору против врагов внутренних. У старых товарищей Дюмурье ненависть к нему отступила перед высоким мнением о его талантах и чести. Со своей стороны Дюмурье с присущей ему проницательностью наблюдал события 10 августа и составил о них свое собственное мнение. Генерал искренне оплакивал несчастье короля; но, какой бы ни была форма правления, отечество все-таки остается отечеством! Спасти отечество — вот единственная политика, какая в подобную минуту пригодна для солдата.
Немедленно завязалась тайная переписка между генералом и его старыми товарищами Серваном, Роланом и Клавьером. Жирондисты поздравляли себя с приобретением такой головы и такой руки. С другой стороны, якобинцы также завязали с Дюмурье сношения, которые рождены были случаем и из которых ловкий генерал извлек выгоду для своей карьеры.
Молодой Кутон, друг Робеспьера и депутат от Оверни в Законодательном собрании, находился в это время на водах в Сент-Амане, по соседству с лагерем Дюмурье. Генерал и депутат встречались и часто разговаривали. Чем прекраснее мечты человека, тем больше его раздражает все то, что им противоречит. Кутон был романтиком и философом. Черты лица его отличалось тонкостью, взор был ясен, разговоры носили печать серьезности и меланхолии: полная обездвиженность стала тому виной. Причина этой болезни привлекала к несчастью Кутона всеобщий интерес: он лишился ног из-за любви. Проезжая в темную зимнюю ночь по болотистой долине Оверни, чтобы тайком встретиться с молодой девушкой, которую любил, Кутон в темноте сбился с дороги. Просидев до утра в ледяной грязи, он спасся от окончательного погружения в трясину только уже оцепеневший и разбитый параличом. Тогда еще не подозревали о будущей роли Кутона, в его мечтах тогда еще не текли реки крови.
Три депутата, прибывших 14 августа в Валансьен, имели на руках приказ сместить Диллона и Лану: эти два генерала медлили с признанием событий 10 августа, а теперь умоляли комиссаров о прощении. Те уже собирались уступить их мольбам, когда Кутон поспешил из Сент-Амана в Валансьен, расхвалил таланты и энергию Дюмурье и добился того, что Собрание вверило ему командование армиями Лану и Лафайета. Вестерман, друг Дантона и его орудие в событиях 10 августа, а теперь — еще и агент в армиях, после посещения седанского лагеря также поспешил в Валансьен. Он яркими красками описал Дюмурье разлад в армии Лафайета, дезертирство офицеров, недовольство солдат, дурное настроение жителей Арденн и уязвимость территории, если неприятель, уже завладевший Лонгви, пойдет на Шампань. Таким образом Вестерман увлек Дюмурье за собой.
В ночь с 25 на 26 августа Дюмурье отдал распоряжения по поводу бельгийской кампании, от которой все еще не желал отказываться. Он вызвал из Лилля генерала ла Бурдоне, который командовал этой крепостью, и поручил ему в свое отсутствие управление Валансьенской армией. Прибыв 28 августа в лагерь Лафайета, Дюмурье обнаружил там холодный прием, армию, которая не желала знать нового вождя и жалела о том, которого лишилась. Но Дюмурье не встревожился. Он сел на лошадь Лафайета, сделал смотр войскам и произнес перед ними речь. Пехота казалась угрюмой, кавалерия почти явно бунтовала. Проезжая перед рядами, Дюмурье услыхал оскорбительные для себя слова: «Это человек, который объявил войну и был причиной пролития крови наших братьев в Лонгви!» Генерал остановил лошадь и, гордо смотря на эскадроны, сказал: «Неужели между солдатами найдется тот, кто стал бы печалиться из-за войны? Не думаете ли вы приобрести свободу без битвы?» Эти слова возвратили солдатам если не совершенное доверие к Дюмурье, то, по крайней мере, уважение к нему.
Когда на столе военного совета развернули карты, Дюмурье потребовал мнений. Диллон заговорил первым. Он указал на карте Шалон как позицию, которую нужно захватить раньше неприятеля, чтобы отрезать дорогу к Парижу. С циркулем в руке он измерил расстояние от талона до Вердена и от Шалона до Седана; показал, что неприятель, находившийся под стенами Вердена, будет ближе к Шалону, чем оборонительная армия, что сохранение столицы значит для нации больше, чем сохранение Арденн, и заключил доводом о необходимости идти на Шалон в ту же ночь. Все присоединились к этому мнению. Дюмурье сделал вид, что также одобряет его, и приказал Диллону принять начальство над авангардом и переправиться на левый берег Марны. Но когда военные разошлись, Дюмурье оставил при себе генерала Тувено, задумчивый взгляд которого во время речи Диллона был подмечен главнокомандующим. «Отступление к Шалону, — сказал он, — мысль умная. Но в минуту великих опасностей истинной мудростью бывает смелость. Удалиться за Марну значило бы подать Франции сигнал к слабости и упадку духа, значило бы начать войну движением назад, всегда подобным поражению, наконец, значило бы открыть коалиции дорогу к Парижу, на которой неприятелю, после Марны, не будет помехи».
Указывая на карге длинную линию лесов, которая простирается от Седана до Сен-Менегу, он сказал Тувено: «Вот Фермопилы Франции! Если бы я имел счастье прибыть туда раньше пруссаков, все было бы спасено!» Это косвенное движение, задуманное Дюмурье, не только не удаляло французскую армию от пруссаков, но приближало ее к ним и назначало врагам поле битвы на том самом месте, которое они уже занимали, потому что от Вердена, где располагался прусский король, надо пройти расстояние меньшее, чем от Седана, где стояла французская армия, чтобы достичь Аргонского леса. Тувено заразился энтузиазмом, которым осветился воинственный взор Дюмурье, и с таким вдохновением принял план последнего, как будто сам его задумал. Это был один из тех людей, ум которых дремлет среди безвестности второстепенного положения до тех пор, пока чья-нибудь искусная рука не затронет его тайные пружины. Тувено питал к Лафайету уважение, но перед Дюмурье он преклонялся. При первом он слыл хорошим офицером, при втором сделался героем.
Довольный, видя себя понятым в полной мере, Дюмурье поручил Тувено подготовить детали задуманного маневра, а сам заснул на несколько часов с мыслью о своем плане. Сразу после пробуждения он послал приказ Бернонвиллю, которого оставил в Валансьене, привести с собой девять тысяч человек пехоты и кавалерии, без пользы стоявших в это время в лагере в Моде. Затем Дюмурье разослал курьеров по всем направлениям, чтобы уведомить Люкнера о своем движении. Он назначил генералу свидание в таком месте, где соединение армий из Меца и Седана, если бы оно совершилось, решило бы участь сражения. В арсеналах Ла Фер и Дуэ Дюмурье нашел военные запасы, в которых нуждался. Наконец, он назначил других генералов вместо тех, которых забрал с собой Лафайет. Армия теперь имела голову, через 24 часа у армии появились и руки.