Страница 50 из 123
Катастрофа казалась необъяснимой; государственные люди видели тут тайну, а народ говорил об отравлении; эти последние слухи не были ни подтверждены, ни опровергнуты временем. Наиболее вероятно предположение, что Леопольд, пристрастившийся к удовольствиям разного рода, принял, для возбуждения в себе сил, лекарства, которые составлял сам и которые страсть его к женщинам сделала необходимыми, когда физические силы уже истощились. Постоянный медик императора, присутствовавший при вскрытии трупа, свидетельствовал присутствие яда. Кто дал его? Якобинцы и эмигранты взаимно приписывали друг другу это преступление: первые могли совершить его, чтобы таким путем внести анархию в Германскую федерацию, в которой император служил связующим звеном, последние поразили бы в лице Леопольда государя-философа, который способен был договориться с Францией и отсрочить войну. Говорили о женщине, замеченной Леопольдом на последнем придворном маскараде. Незнакомка, пользуясь своим инкогнито, будто бы вручила ему отравленные конфеты. Обвиняли также любовницу Леопольда, прекрасную флорентийку донну Ливию, которая служила орудием фанатизма нескольких священников. Эти анекдоты — не что иное, как химеры, вызванные изумлением и горестью; народы не хотят видеть естественного в событиях, которые играют огромную роль в их судьбах.
Государь в Леопольде стоял выше человека. В Тоскане он испробовал правление философа, и эта страна с тех пор благословляет его память. Но с управлением более обширным государством он оказался не в состоянии справиться. Борьба, предложенная Леопольду Французской революцией, заставила его прибегнуть к большей власти; он сделал это, но вложил в борьбу слишком мало энергии. Зажигательному действию новых идей он противопоставил выжидательную систему дипломатии. Дать время революции значило обеспечить ей победу. Победить ее можно было не иначе как врасплох, в самой колыбели. Принципы Леопольда могли мириться с революцией; но власть его, как верховного государя Германии, не могла примириться с могуществом Франции, как завоевателя. Ему приходилось играть двойную роль: положение его оказалось ложным. Леопольд умер вовремя для сохранения своей славы: он парализовал воинственные устремления Германии и держал под контролем порывы Франции. Его исчезновение с политической арены вызвало столкновение двух принципов: из этого неизбежно следовала война.
Общественное мнение, и так взволнованное смертью Леопольда, получило новое известие о трагической смерти короля Шведского; он был убит в ночь с 16 на 17 марта 1792 года, на маскараде. Казалось, смерть хотела поразить, удар за ударом, всех неприятелей Франции.
Густав, герой контрреволюции, рыцарь аристократии, пал под ударами своего дворянства. Готовый отправиться в экспедицию против Франции, он собрал сейм, чтобы обеспечить спокойствие королевства на время своего отсутствия. Тысяча признаков указывала на существование заговора; слух о близком убийстве Густава распространился всюду. Король, которого многочисленные друзья предупреждали о готовящемся преступлении и умоляли остерегаться, отвечал, подобно Цезарю, что раз полученный удар менее тягостен, чем постоянный страх получить его, и что если слушать все эти предостережения, то нельзя будет даже выпить стакан воды.
Заговорщики сделали несколько безуспешных попыток в течение сессии сейма, но случай всякий раз спасал короля. Со времени возвращения в Стокгольм он часто проводил дни один в замке Гага, на расстоянии мили от столицы. Трое из заговорщиков приблизились к замку в пять часов, темным зимним вечером, вооруженные карабинами; они наблюдали за королем, готовые выстрелить в подходящий момент. Комната, которую он занимал, находилась в нижнем этаже; огни, зажженные в библиотеке, указывали убийцам их жертву. Густав, возвратившись с охоты, разделся, сел в библиотеке и заснул в своем кресле, в нескольких шагах от убийц. Быть может, неожиданный шум встревожил их или они растрогались при виде контраста между беспечным сном Густава и угрожавшей ему опасностью, — но они еще раз отступили и открыли это обстоятельство уже после убийства, при допросе. Убийцы готовы были уже отказаться от своего намерения, утомленные бесплодностью заговора, когда подвернулось роковое обстоятельство, которое соблазнило их и решительно побудило к убийству.
В опере давали маскарад; король предполагал там находиться; убийцы решились воспользоваться переодеванием и праздничной суетой, чтобы поразить свою жертву, не обнаруживая себя. Незадолго до бала король поужинал с небольшим числом любимцев. Ему вручили письмо; он прочитал его и бросил на стол. Безымянный автор письма рассказывал, что не принадлежит ни к числу личных друзей короля, ни к числу людей, одобряющих его политику, но в качестве благородного врага считает своей обязанностью уведомить короля об угрожающей ему смерти. Чтобы внушить доверие к этому предуведомлению, автор письма описывал королю подробности его костюма в замке Гага, когда король думал, что отдыхает без свидетелей. Такие знаки признательности должны были поразить и устрашить ум короля, но он встал и отправился на бал.
Лишь только король прошел зал, его окружила, как ему и предсказывали, группа людей в масках. Невидимая рука выстрелила ему в спину из пистолета, заряженного мелкой дробью, и удар ножом поразил короля в левый бок повыше бедра. Густав не потерял присутствия духа: он приказал запереть двери зала и велел всем снять маски. Перенесенный в свои апартаменты, прилегавшие к зданию оперы, он позволил оказать себе первую медицинскую помощь, принял некоторых из иностранных посланников, говорил с ними спокойно и твердо. Великодушный до самой смерти, он с беспокойством спросил, арестован ли убийца. Ему отвечали, что он еще неизвестен. «О, дай Бог, — сказал Густав, — чтобы его имя так и не открыли!»
Пока короля переносили во дворец и оказывали первую помощь, стражи, поставленные у дверей, снимали маски с присутствующих, допрашивали их, записывали имена, осматривали одежду. Ничего подозрительного обнаружить не удалось. Четверо из заговорщиков успели ускользнуть из зала в первом смятении, прежде чем заперли двери. В зале оставался только один, который нарочно медлил и старался казаться спокойным, чтобы тем лучше выказать свою невиновность. Он вышел из зала последним, снял свою маску перед полицейским офицером и сказал, уверенно глядя ему в глаза: «Что касается меня, милостивый государь, то надеюсь, вы меня не заподозрите».
Его пропустили; преступление не имело других улик, кроме самого орудия преступления: пистолета и ножа, заостренного в виде кинжала, которые были найдены под масками и цветами на полу оперы. Оружие и открыло имя убийцы. Стокгольмский оружейник узнал пистолет и объявил, что незадолго до того продал его шведскому дворянину Анкарстрему, бывшему гвардейскому офицеру. Анкарстрема нашли у себя, он не помышлял ни оправдываться, ни бежать. Он признал свое оружие и сознался в преступлении. По его словам, намерение убить короля внушила ему скука жизни, конец которой убийца хотел ознаменовать и прославить во благо своему отечеству. Главные соучастники принадлежали к первым фамилиям Швеции: унизительная утрата прежнего могущества довела их честолюбие до преступления. В их числе был полковник Лилиенгорн. Командир гвардии, выведенный милостью короля из бедности и неизвестности, возведенный на высшие должности в армии и допущенный во дворец, он сознался в своей неблагодарности и в своем преступлении; его увлекло, как он сам сказал, честолюбие, желание командовать национальной гвардией Стокгольма. Роль Лафайета в Париже казалась ему идеалом гражданина и солдата. Это он написал безымянное письмо, в котором король уведомлялся о неудавшемся покушении в Гаге и о предстоящем покушении; одной рукой этот человек помогал убийцам, другой — охранял жертву, как бы желая подготовить для себя самого оправдание на случай угрызений совести после совершения убийства.
Вечер рокового дня Лилиенгорн провел в комнатах короля — видел, как тот читал письмо, затем последовал за ним на бал. Это был преступник-загадка: убийца, колебавшийся между жаждой крови своего благодетеля и ужасом перед своим желанием.