Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 121 из 123



Одна из тех случайностей, которые иногда судьба подбрасывает, чтобы еще больше осложнить ход событий и привести к развязке, неожиданно дала якобинцам новое оружие против жирондистов, новое свидетельство против Людовика XVI.

Мы помним, что король, не доверяя безопасности Тюильри, за несколько дней до 10 августа велел вделать в стену темного коридора, который вел в его кабинет, секретный шкаф, прикрытый железной дверью. Для этого он воспользовался услугами товарища в своих работах. Этот человек по имени Гамен, версальский слесарь, горячо любил Людовика XVI. Застигнутый изнурительной болезнью вскоре после того, как была запечатана железная дверь, он, под влиянием беспокойного лихорадочного воображения, старался додуматься, каким образом его тело, до тех пор молодое и крепкое, могло вдруг так истощиться.

Эта мысль постоянно вертелась в его голове и наконец воспламенила больное воображение Гамена. Его память подсказала обстоятельство, по-видимому очень незначительное, которое он извратил и превратил в подозрение. Гамен вспомнил, что однажды ему, удрученному жаждой во время утомительной ручной работы, король из собственных рук дал выпить стакан холодной воды. Гамен немедленно счел себя отравленным рукой своего господина и друга, заинтересованного, как говорил он, в уничтожении единственного свидетеля тех бумаг, которые были скрыты в стенах дворца. Гамен решил отомстить за себя прежде, чем умереть, и открыть тайну, участником которой был. Он отправился к министру внутренних дел Ролану и сделал ему заявление о скрытых бумагах. Потому ли что Ролан горел нетерпением добыть новые улики против королевской власти, или он надеялся найти письменные доказательства подкупа Дантона, Марата, Робеспьера, а может быть, боялся выдать Конвенту такие бумаги, которые скомпрометировали бы его собственных друзей, только Ролан велел Гамену сесть с ним в экипаж, отправился в Тюильри, собрал бумаги, содержавшиеся в шкафу, и отвез их в министерство внутренних дел. Когда объявили о находке такого клада для обвинения, по Парижу разнесся крик радости, а в Конвенте поднялся глухой ропот против смелости министра. Все партии боялись, что Ролан сделал выбор из этих доказательств измены по своему произволу. Все, за исключением жирондистов, вменили ему в преступление такое нетерпеливое желание совершить самолично то, в чем надлежало разобраться целой нации. Хотя Ролан в тот же день принес бумаги на стол президенту, но уже самый факт, что министр один присутствовал при вскрытии шкафа и прочитал бумаги прежде, чем передать Конвенту, заставлял заподозрить его в пристрастии.

Конвент поручил комиссии Двенадцати представить доклад об этих бумагах и о тех из своих членов, которые могли оказаться замешанными в дело. Бумаги содержали тайный договор двора с Мирабо и неопровержимые доказательства подкупа этого великого оратора. Барер, Мерлен, Дюкенуа, Руйе и самые выдающиеся члены Законодательного собрания (под ними подразумевались Гюаде, Верньо, Жансонне) были если не обвинены, то по крайней мере обозначены как лица, имевшие сношения с Людовиком XVI. Найденные письма по большей части открывали только те неопределенные планы, которые предлагаются политическими авантюристами в обмен на некоторое количество золота. Барер, Гюаде, Мерлен, Дюкенуа без труда оправдались от этих химерических обвинений. Один только человек предлагал двору свои услуги: этим человеком являлся Дантон. Но доказательство его сношений с монархией находилось в Англии, в руках министра Людовика XVI; несгораемый шкаф о нем молчал.

Одна из найденных бумаг содержала тайную переписку короля с французскими епископами о том, может ли он причаститься Святых Тайн. «Я принял, — писал он им, — гибельную гражданскую конституцию духовенства. Я всегда считал это принятие вынужденным, твердо решившись восстановить католическую церковь, если возвращу себе власть». Епископы отвечали ему строгим увещеванием и отлучением от священных отправлений до тех пор, пока виновный не «омоет свою вину множеством достохвальных поступков», чтобы компенсировать преступное содействие революции.

В Собрании потребовали, чтобы прах Мирабо, уличенного в продажности этими бумагами, вынесли из Пантеона. «Позорьте, если хотите, его память приговором, — сказал Манюэль, — но не осуждайте его, не разобрав дела». Камилл Демулен спросил Петиона, почему, как парижский мэр, он не сопровождал похоронный кортеж Мирабо. «Я всегда был убежден, — отвечал Петион, — что Мирабо одновременно с большими талантами соединял и глубокую безнравственность. Думаю, что, когда Лафайет обманывал народ, Мирабо имел преступные сношения с двором. Думаю, что он получил от Талона сумму в 48 000 ливров. Известен план Мирабо дать возможность королю удалиться в Руан. Достоверно то, что он часто ездил в Сен-Клу и проводил там тайные совещания. По этим причинам я не присутствовал при почестях, какие воздавались его гробу».

Между тем народ, волнуемый боязнью голода и неприятельского нашествия, приходил в нетерпение от неторопливости Собрания, толпился у его дверей и объявлял, что хлеб появится на рынках, а победа — на границах только после того, как смерть Людовика XVI искупит его злодеяния. Шумные толпы отправились к подъездам Тампля и угрожали взять приступом темницу, чтобы вырвать из нее пленника. Эти волнения послужили партии Робеспьера предлогом, чтобы потребовать ареста без суда и немедленной смерти короля.



Конвент назначил комиссию из двадцати одного члена для составления вопросов Людовику XVI и обвинительного акта. Короля следовало привести к трибуне для слушания этого обвинения, дать ему два дня для ответа и на следующий день после того как он ответит, решить его участь поименным голосованием.

Марат, устремившись на трибуну по прочтении этого декрета, обвинил Ролана и его друзей за то, что они систематически морят голодом народ, а потом, неожиданно обратившись к Робеспьеру и Сен-Жюсту, сказал: «Стараются довести патриотов этого Собрания до необдуманных мер, требуя, чтобы мы единодушно проголосовали за смерть тирана. Я напоминаю вам о необходимости величайшего спокойствия. Нужно руководствоваться мудростью».

Собрание изумлено, депутаты смотрят друг на друга и не верят своим ушам. Марат, возвысив голос, продолжает с важностью: «Да, не будем подавать врагам свободы предлога к свирепой клевете, какой они нас осыплют, если мы дадим себя увлечь одному только чувству силы и гнева. Но чтобы узнать изменников, а в этом Собрании они есть, чтобы определить с достоверностью, кто они, я предлагаю вам верное средство, а именно, чтобы мнения всех депутатов об участи тирана были опубликованы!» Рукоплескания трибун сопровождают Марата на его скамью.

После Марата Шабо обвинил жирондистов, и преимущественно госпожу Ролан, в соглашении с Нарбонном, Малуэ и другими конституционистами, бежавшими в Лондон, — в соглашении, которое имело целью спасение короля. Этот воображаемый заговор, придуманный Шабо и некоторыми другими экзальтированными членами Наблюдательного комитета, вызвал сцену взаимных оскорблений между двумя партиями, в которой слова, жесты, взгляды низводили достоинство представителей республики до уровня самой недостойной свары.

С этого дня язык прений переменился. Шпагу заменил кулачный бой. «Это глупцы, плуты, подлецы!» — кричит Марат, указывая пальцем на Гранжнева и его друзей. «Я требую от тебя, — возражает Гранжнев, — чтобы ты сказал, какое имеешь доказательство моей подлости!» Трибуны принимают сторону Марата и поднимаются с места, осыпая жирондистов проклятиями. Среди шума и взаимных оскорблений госпожа Ролан, вызванная Конвентом для очной ставки со своим обвинителем Виаром (который и донес Шабо о соглашении), появляется у трибуны.

Появление на сцене женщины, соединяющей в своем лице красоту и обаяние ума, немедленно дисциплинирует Собрание. Госпожа Ролан объясняется с простотой и скромностью обвиненной, уверенной в своей невинности, и пренебрегает другими способами поражения своего обвинителя, кроме блеска истины. Виар, уличенный в бесстыдстве, молчит. Рукоплескания служат оправданием госпоже Ролан и местью за нее. Все встают и склоняются при ее проходе. «Взгляни на этот триумф! — шепчет Марат Камиллу Демулену, сидящему близ него. — Праю, трибуны, остающиеся холодными, народ, который молчит, умнее нас». Сам Робеспьер с презрением отнесся к смешной интриге, задуманной Шабо, и в последний раз улыбнулся красоте госпожи Ролан.