Страница 118 из 123
Наличие двух темниц для одной семьи увеличивало для служителей короля возможности обманывать часовых. Клери удалось завязать тайком кое-какие сношения с внешним миром. Ему помогали три человека, служившие прежде на кухне короля в Тюильри, — Тюржи, Маршан и Кретьен, которые под маской патриотизма успели проложить себе доступ в кухни Тампля с целью оказывать там всякого рода услуги своим бывшим господам. Клери, сблизившись с муниципальной стражей и оказывая ей разные мелкие услуги, замечал иногда между ними знаки участия к королевской семье. То через них, то через посредство своей жены, допускавшейся раз в неделю в темницу для свидания с мужем, он передавал записки от принцессы Елизаветы и от королевы лицам, которым они предназначались. Листки, вырванные из молитвенников, принимали на себя излияния их сердец. Такие записки состояли, впрочем, лишь из нескольких слов, предназначенных только для того, чтобы сообщать бывшим друзьям пленниц известия об их положении и осведомляться об участи людей, которых они любили.
Королева тем же способом получила несколько вестей из внешнего мира и сама ответила на них. Эта были фразы с двойным значением; огромные запасы горя и нежности проглядывали тут в каждом слове, а истинный смысл, слов мог быть понят только людьми, привыкшими читать в том сердце, из которого они вырвались.
Клери также удавалось иногда доставлять королю сведения о положении дел общественных: частью из газет, частью с помощью пересказа на ухо, в то время как король вставал и ложился спать и ему нужно было переодеться. Когда и эти средства истощились, друзья узников начали нанимать из уличных крикунов надежных людей и вечером, в часы безмолвия на улицах, под стенами Тампля провозглашались главнейшие события дня. Король, предуведомленный Клери, открывал окно и схватывал на лету известия о декретах Конвента, о победах и поражениях армии, об осуждении и казни своих бывших министров.
Часто, из-за жестокой предумышленности тюремщиков, кровожадные листки, подстрекавшие к убийству короля, оказывались как бы случайно лежащими на его камине. Однажды король прочитал петицию артиллериста, который требовал у Конвента головы тирана, чтобы зарядить ею свою пушку и выстрелить в неприятеля. «Кто же более несчастен, — печально сказал король, прочитав эту петицию, — я или народ, который искушают подобным образом?»
Второй и третий этажи здания, разделенные каждый на четыре комнаты перегородками, были предназначены для королевской семьи и лиц, на которых возложили услужение или надзор. В комнате короля стояли постель, кресло, четыре стула и стол, над камином висело зеркало. Окно, за железной решеткой, забито было по краям дубовыми досками, которые закрывали вид на сады и на город и давали возможность видеть только небо.
Помещение королевы, расположенное над помещением короля, отличалось такой же скудостью света, воздуха и пространства. Мария-Антуанетта спала в одной комнате с дочерью; принцесса Елизавета расположилась рядом, в темной комнате; тюремщик Тизон и его жена — в смежном чулане; муниципальные служащие — в комнате, которая служила одновременно и передней. Принцессы вынуждены были переходить через эту комнату, когда ходили одна к другой. На лестнице, между комнатами короля и королевы, располагались два выхода, где толпились часовые.
Таким был новый дом королевской семьи. Но несмотря на это они радовались тому, что находятся вместе в одних стенах. Эта непродолжительная радость превратилась в слезы вечером того же дня, по получении постановления Коммуны, которым предписывалось отнять дофина у матери и поместить его с королем. Коммуна не хотела, чтобы «сын подпитывался у матери ненавистью к революции».
Отец семейства пережил короля в Людовике XVI. Женщины забыли, что были королевой, сестрой и дочерью короля, и помнили только, что они — жена, сестра и дочь мужа, брата, отца, который находится в неволе.
Король вставал с рассветом и долго молился у своей кровати. После молитвы он подходил к окну и сосредоточенно читал псалмы из требника. Таким образом он придерживался правила прежних королей каждое утро присутствовать в своем дворце на богослужении. Коммуна отказывала королю в священнике и в религиозных обрядах. После молитвы король читал то латинские сочинения, то Монтескье, то Бюффона, то историю, то рассказы о путешествиях. Эти страницы, казалось, полностью поглощали ум короля отчасти потому, что чтение стало для него средством избегнуть докучного внимания комиссаров, отчасти же оттого, что он искал в природе, политике, истории и нравах народов отвлечения от своей скорби, наставлений своему сану или аналогии со своим положением. В девять часов семья спускалась к нему завтракать. Король целовал в лоб жену, сестру, детей. После завтрака он давал своему сыну первые уроки грамматики, истории, географии, латыни, старательно избегая на этих уроках всего того, что могло напомнить ребенку о королевской власти, и сообщая ему только знания, какие оказались бы пригодны в судьбе и последнего из его подданных. Казалось, этот отец спешит воспользоваться несчастьем, чтобы воспитать своего сына не принцем, но человеком.
Ребенок, рано созревший, какими бывают плоды израненного дерева, опережал пониманием и мысль, и сознательную нежность чувства. Потрясения воображения и сердца дали ребенку уразуметь положение родителей и свое. Самые игры его стали серьезны, а улыбки печальны. Он на ходу улавливал минуты невнимания тюремщиков, чтобы вполголоса обменяться несколькими знаками, несколькими словами с матерью или теткой. Он был ловким сообщником во всех невинных хитростях, изобретаемых жертвами, чтобы избежать глаз надзирателей. С тактом, развитым не по годам, он старался в разговоре не напоминать родным тягостные обстоятельства их жизни или счастливые времена их величия.
Однажды дофин дал понять, что узнает одного из комиссаров Коммуны, находившихся в комнате отца; этот комиссар подошел к ребенку и спросил, помнит ли он, когда и при каких обстоятельствах они встречались. Ребенок сделал головой утвердительный знак, но упорно отказывался отвечать. Сестра, отведя мальчика в угол комнаты, спросила, почему он не захотел сказать, когда именно видел этого комиссара. «По дороге из Варенна, — отвечал ей на ухо дофин. — Я не хотел говорить этого вслух, чтобы не вызвать слез у родителей».
Когда ребенок видел в прихожей отца какого-нибудь комиссара, более мягкого по отношению к пленникам, он поспешно бежал к матери и объявлял ей, хлопая в ладоши, о таком хорошем дне. Предубежденные комиссары, артиллеристы, тюремщики, сам свирепый Роше — все играли с дофином.
В шесть часов король опять принимался с сыном за уроки и развлекался с ним до ужина. Тогда королева сама раздевала ребенка, заставляла его читать молитвы и уносила в постель. Когда ребенок ложился, она наклонялась, как бы для того чтобы обнять его в последний раз, и шептала сыну на ухо короткую молитву, которую ребенок тихо повторял, чтобы не могли расслышать комиссары.
Эта молитва, сложенная королевой, была сохранена в памяти и впоследствии открыта ее дочерью: «Боже всемогущий, мой создатель и искупитель, я люблю тебя! Сохрани жизнь моего отца и моей семьи! Храни нас от врагов! Дай моей матери, тетке, сестре силы, в которых они нуждаются, чтобы вынести горе!» Эта простая молитва из уст ребенка, просящего жизни своему отцу и терпения матери, составляла преступление, которое следовало скрывать.
В заключение дня король входил на минуту в комнату своей жены, брал ее за руку, нежно на нее смотрел и прощался. Потом он целовал сестру и дочь и запирался в башне.
Одно только Небо знало секрет этих ночных часов короля. Быть может, он размышлял о делах своего правления, об ошибках своей политики, о переменчивости ее, выражавшейся то в излишнем доверии к народу, то в неловком недоверии к революции. Быть может, он старался предугадать участь Франции после кризиса, пережить который уже едва ли льстил себя надеждой. Быть может, эти часы он берег для себя, чтобы свободно, перед одними только стенами, излить слезы о жене, сыне, сестре, дочери и о себе самом, — слезы, которые днем таил, чтобы не растревожить близких и не порадовать палачей.