Страница 115 из 123
Якобинцы в это время думали доставить ее себе посредством Тампля. По их мнению, та из двух партий, которая выказала бы в своих поступках наибольшую ненависть к королевскому сану, приобретала право на доверие. Ценой головы Людовика XVI была диктатура. Честолюбие не торгуется. Страх торгуется еще менее. Но та из двух партий, которая отказалась бы вручить республике подобный залог, этим обличала свои предрассудки в пользу королевской власти. Таким образом, из вопроса о жизни одного человека исходило соперничество двух партий.
Робеспьер не питал к королю никакой личной ненависти. Он даже многого ожидал от добродетелей этого государя, правление которого при вступлении на престол обещало стать господством философии. Дантон также желал бы спасти Людовика XVI. Таинственные сношения этого человека с королевой и принцессой Елизаветой, обещания охранять их жизнь среди врагов и сделать из их жизни и свободы предмет переговоров с иностранными державами — все склоняло Дантона к умеренности; в разговорах с людьми близкими он этого и не скрывал. «Нации спасаются, но не мстят за себя, — сказал он однажды группе кордельеров, — я революционер, а не дикий зверь. Я не люблю крови побежденных королей. Обратитесь к Марату». Сам Марат оставался равнодушен к суду над королем. Он требовал суда только для того, чтобы бросить лишний вызов жирондистам и показаться более радикальным деятелем, чем Робеспьер, и более безжалостным человеком, чем Дантон.
Когда этот вызов бросили, жирондистам стало уже невозможно уклоняться от вопроса. Предложить Конвенту амнистию Людовика XVI значило явиться в глазах раздраженного народа изменниками. Жирондистская партия разделилась по этому вопросу на два лагеря. Верньо, Ролан, Бриссо, Кондорсе и Петион чувствовали непреодолимое отвращение при мысли о возведении эшафота на пороге республики. Они склонялись к мысли начать оспаривать у нации право судить короля, признавая, однако, за нею право победить его и держать в заточении. В глазах этих людей Людовик XVI был побежденным, но не обвиняемым, а народ — победителем, а не судьей, казнь же представляла собой месть, а вовсе не необходимость.
Люди другого мнения, разделяя отвращение к пролитию крови, смотрели на Людовика XVI как на государственного преступника, которого нация имела право поразить своей местью, в пример другим королям. Фонфред, Дюко, Валазе, очарованные примером древности, когда тиранов приносили в жертву, чтобы скрепить свободу народов, высказывались в таком смысле: «Людовик XVI оставит голову на эшафоте, — писал Фонфред к своим братьям в Бордо. — Жертва велика. Осудить человека насмерть! Мое сердце возмущается, скорбит; но долг стоит многого, и я заставляю молчать свое сердце. Наказание справедливо, очень справедливо: мне не нужно в этом другого ручательства, кроме спокойствия моей совести. Некоторые члены Собрания думают, что полезно отложить дело до заключения мира. Это полумера. Она ни к чему не приведет. Мы себя погубим, если испугаемся своей смелости. Именно в ту минуту, когда европейские державы вступают в союз против нас, мы им и предложим зрелище казни короля!»
Эти колебания между двумя частями Жиронды продолжались долго и грозили разорвать единство партии. Сийес примирил споривших. Ему, как и Верньо, был отвратителен суд над королем, которого уже осудила победа. Сийес не признавал за Конвентом ни права, ни беспристрастия, необходимых для суда, и надеялся, что размышление и правосудие постепенно приведут общественное сознание к мысли об изгнании, составляющем единственную казнь павшего могущества. Но Сийес, обладавший хладнокровием рассудка, не обладал неустрашимостью духа. Он посоветовал своим друзьям отсрочку всего дела, которая предоставила бы каждому свободу мнений относительно суда над королем и оставила бы окончательное решение народу. Таким образом жирондисты сохранили бы вес, необходимый для влияния в Конвенте, и подавали голоса лично, каждый сообразно степени экзальтации своего патриотизма или величию своей умеренности, так, чтобы образ мыслей каждого из членов партии не мог характеризовать мнений целой партии. Но как только суждение произнесено, все должны единогласно требовать, чтобы этот суд оставили на верховное усмотрение народа. Этим путем они сложили бы с себя ответственность.
Итак, ни Робеспьер, ни Дантон, ни Марат, ни жирондисты не испытывали жажды крови Людовика XVI и не верили в политическую полезность его казни. Отдельно каждый из этих людей и каждая из этих партий спасли бы короля. Но, стоя лицом к лицу одни с другими и вступая во взаимную борьбу, эти партии и люди принимали вызов, который бросали друг другу. Процесс короля становился полем боя. Его голова оказывалась даже не трофеем, но свирепым знаком патриотизма. Никто не хотел предоставить этот знак своему противнику. В этой борьбе король должен был пасть от руки всех.
Когда такое решение наконец приняли, жирондисты, и особенно Ролан, господствуя в законодательном комитете, возложили сначала на Валазе, а потом на Майля составление доклада о преступлениях короля, а потом о суде над ним. Они хотели отнять у Робеспьера обвинение, чтобы медленность и торжественность формы оставили время хладнокровию, правосудию и развороту общественного мнения к милосердию.
Валазе сделал этот первый доклад, зачитав длинный список преступлений Людовика XVI. По прочтении доклада встал Дантон и потребовал напечатания и основательного изучения всех бумаг и мнений, какие относились к этому важному делу. Тайное намерение уклониться от прений посредством отсрочки явно обнаруживалось в словах Дантона. «В подобном деле, — сказал он, — нельзя скупиться на издержки печатания. Всякое мнение, которое покажется зрелым, если будет содержать хорошую мысль, должно быть опубликовано. Рассуждения докладчика о неприкосновенности короля неполны. Сюда придется прибавить много мыслей. Легко доказать, что народы также неприкосновенны, что не бывает договора без взаимности, почему и очевидно, что если бывший король хотел совершить насилие, изменить французской нации, погубить ее, то осуждение его согласовано с вечным правосудием и одобрено им».
Петион и Барбару также сделали предложения в выжидательном смысле, хотя и прикрывая, подобно Дантону, свое затаенное человеколюбие проклятиями.
XXXII
Мы оставили Людовика XVI на пороге Тампля, куда отвел его Петион; король не знал еще, в качестве ли только низложенного монарха входил он туда или как пленник. Эта неизвестность длилась несколько дней.
Тампль — древняя, мрачная крепость, выстроенная монашеским орденом тамплиеров в те времена, когда эта воинственно-священническая теократия стремилась к преобладанию путем двойной силы креста и шпаги, — был расположен близ Сент-Антуанского предместья, недалеко от Бастилии; своими зданиями, дворцом, банями, садами он занимал обширное, уединенное и безмолвное пространство в центре квартала, кипевшего народом. Здания Тампля включали также приорство или орденский дворец, комнаты которого служили временным помещением графу д’Артуа, когда принц приезжал из Версаля в Париж. Кругом простирался сад, пустой и дикий. В нескольких шагах от жилища возвышалась башня Тампля, когда-то укрепленная; его шероховатая черная масса грозно вздымалась к небу. Широкие вымощенные аллеи обвивались кругом нее. Эти аллеи были разделены дощатыми перегородками. Сад загромождала ветвистая растительность, кучи камней и щебня. Высокая и мрачная стена, подобно монастырской, сообщала этой ограде печальный вид, замыкая ее со всех сторон. Эта стена выходила на оконечность большой аллеи.
Таков был внешний вид жилища, куда хозяева Тюильри, Версаля и Фонтенбло прибыли с наступлением ночи. Эти пустынные залы не ожидали гостей с тех пор, как тамплиеры покинули их, чтобы отправиться на костер Жака Моле. Эти пирамидальные башни, пустые, холодные и немые в течение многих веков, походили не столько на жилое помещение, сколько на внутренность египетских пирамид.