Страница 10 из 116
Каждое передвижение французской армии происходило после перехода прусских войск и совершалось согласно предварительным переговорам предводителей противных сторон. В полумиле от Вердена, в открытом поле, состоялось совещание между генералами Лабарольером и Гальбо, с одной стороны, и генералом Колкрейном и герцогом Брауншвейгским — с другой. Предлогом стало возвращение Вердена без боя. Французские генералы гордились тем, что дух Конвента перешел к лагерям. «Удивительный народ! — громко сказал герцог Брауншвейгский. — Не успел он объявить страну республикой, как уже заговорил языком древних республиканцев!» Когда Гальбо возразил на это, что народы имеют право избирать ту форму правления, которая более других способна возвеличить или охранить их, герцог смиренно извинился: «Я не оспариваю у французской нации права устраивать свои дела, но избрала ли она действительно ту форму правления, которая наиболее соответствует ее характеру? Вот о чем беспокоится и в чем сомневается Европа». Гальбо ответил, что порядок, восстановленный иностранцами, у всех народов называется «рабством».
Относительно возвращения Вердена решили дождаться приказаний прусского короля. «Продолжайте верно служить своему отечеству, — сказал при прощании герцог Брауншвейгский обоим генералам, — и верьте, что, несмотря на любые выражения манифестов, нельзя не уважать воинов, которые способствуют сохранению независимости своей страны». Верден был возвращен. Его занял генерал Баланс.
Гессенцы и австрийцы, входившие в состав союзной армии, расстались с пруссаками на возвышенности Лонгви и пошли на Люксембург, Кобленц и Нидерланды, которым угрожал Дюмурье. Фактически коалиция распалась, и французская территория оказалась очищена.
Но этого было мало. Герцог Брауншвейгский, стоявший лагерем у Люксембурга, просил у генерала Диллона свидания для переговоров о мире, и местом этого свидания назначил старинный замок, расположенный между Лонгви и Люксембургом. Келлерман, уполномоченный комиссарами Конвента, отправился на это свидание. Там он встретил герцога Брауншвейгского, князя Гогенлоэ, князя Рёйсского и маркиза Луккезини, итальянского дипломата, состоявшего на прусской службе. «Генерал, — обратился к Келлерману герцог Брауншвейгский, — мы назначили вам это свидание, чтобы переговорить о мире; условия мира назовите сами». — «Признайте республику, откажитесь от короля и эмигрантов, не вмешивайтесь в наши внутренние дела ни прямо, ни косвенно», — отвечал Келлерман. «Итак, — сказал герцог, — каждый из нас вернется к себе». — «Но кто же заплатит за военные издержки? — гордо возразил Келлерман. — Я полагаю, что так как император являлся зачинщиком, то Австрийские Нидерланды должны остаться у Франции в виде вознаграждения». Князь Рёйсский, посол императора, выразил удивление такой дерзостью. Герцог Брауншвейгский сделал вид, что не заметил этого. «Передайте Конвенту, — сказал он Келлерману, — что мы согласны на мир и ему остается только назначить уполномоченного и место для переговоров».
Такое предложение служило достаточным свидетельством раскаяния прусского короля и намерения вступить в союз с республикой. Его министр Гаугвиц, личный секретарь Ломбард, любовница графиня Лихтенау и в особенности Луккезини — все сообща старались склонить короля вступить в переговоры.
Эти переговоры свидетельствовали о том, какой ужас во всей Германии вызвало отступление армии. Приходилось усомниться или в военном гении герцога Брауншвейгского, или в его искренности. Относительно его военного таланта не могло закрасться и сомнения. Искали тайные причины его колебаний, слишком похожих на измену. Герцог Брауншвейгский был женат на принцессе Августе, сестре Георга III, короля Англии. Увлеченный страстной любовью отца и честолюбием монарха, он жаждал выдать свою дочь за наследника английского престола. Ему дали понять, что брак этот может быть устроен ценой политических и военных уступок лондонскому кабинету. Герцог затянул войну, перешел на сторону мира и увлек к тому же короля Пруссии. Он сделался таким образом Улиссом коалиции, которая назначала его быть своим Агамемноном. Его хитрости погубили тот успех, который сулило завоевать его оружие.
В то время как эти неопределенные переговоры раздражали Австрию и приучали Прирейнскую Германию к мысли о скором братском союзе с Францией, победоносная, но несвоевременная отвага одного французского генерала встревожила Пруссию и заставила ее объявить Франции войну.
Граф Адам-Филипп де Кюстин принадлежал к числу генералов старой армии, которые отправились в Америку подышать чистым воздухом свободы и вернулись вместе с Лафайетом республиканцами в душе, хоть и оставались аристократами по крови. В возрасте двадцати одного года он уже был драгунским полковником и учеником Фридриха Великого в его последних войнах; он с восторгом видел, что революция, разделив Европу на два лагеря, предоставляла военным людям возможность, спасая отечество, сравняться с героями древности. Кюстин вносил в свое отношение к республике почти мистический энтузиазм, который придает германский темперамент всякому убеждению. Для него революция стала высшим идеалом, к которому должны стремиться все народы, и он считал счастьем для Франции, что она носит на своих штыках знамя этого идеала. Пальба была его стихией, конь служил ему ложем, атака — отдохновением. Однажды пуля разорвала депешу, которую читал ему его адъютант, ехавший рядом с ним под выстрелами. Адъютант взглянул на генерала и остановился. «Продолжайте, — сказал Кюстин, — пуля по всей вероятности оторвала одно только слово».
Выбранный дворянством Меца в члены Учредительного собрания, Кюстин с первого дня стал на сторону народа. В начале войны он служил под началом Бирона на севере и на Рейне. Получив после 10 августа назначение командовать войсками, он сильно негодовал на эту лагерную войну, которая давала так мало возможности прославиться. Рожденный стать генералом, подобно Дюмурье, он так же, как Наполеон, любил войну решительную.
Бирон командовал в Эльзасе 45-тысячной армией. Он ожидал из восточных и южных департаментов 25 тысяч волонтеров, рассеянных пока по Рейнской долине. Это войско разделилось на несколько небольших лагерей, пригодных для разведки, но неспособных к военным действиям. Австрийцы и эмигранты, под началом Эрбаха, Эстергази и принца Конде, растянулись цепью; среди них не наблюдалось ни единодушия, ни сплоченности: заняв Бризгау, они забыли укрепить Майнц, этот ключ к Германии.
Юостин стоял лагерем под Ландау с семнадцатитысячным войском. В Париже он поддерживал дружеские отношения с предводителями якобинской партии, тогда как Дюмурье опирался на жирондистов; Кюстин был уверен, что клубы охотно простят ему его рискованное предприятие.
Неосторожная выходка неприятеля заставила Кюстина принять окончательное решение. Граф Эрбах, командовавший десятью тысячами австрийцев, получил приказ занять место корпуса принца Гогенлоэ под Тионвилем. Благодаря этому передвижению Спир, где находился склад военных припасов союзников, остался почти без прикрытия. Кюстин устремился на Спир и разбил защитников города. Это был самый блестящий успех французов со времени объявления войны. Революция провозгласила Кюстина главой завоеванных им городов. За три дня имя его приобрело такую популярность, на достижение которой в другом случае потребовалась бы целая жизнь. Его самого опьянил этот успех. Он больше не хотел ни подчиняться, ни вести военные действия совместно с Бироном и Келлерманом: он взял Вормс, пошел на Пфальц и уже мечтал о взятии Майнца. Пропаганда раньше пушек открыла ему городские ворота.
Взятие Майнца наделало в лагере прусского короля столько шума, будто сама Германия была уже разрушена. Кюстин, преувеличив в своих отчетах Конвенту препятствия, которые ему пришлось преодолеть силой оружия, довел до опьянения восторг якобинцев. Он упустил из виду, что важнее овладеть Кобленцем и грозной крепостью Эренбрейтштейн, в то время плохо вооруженной. Это упущение Кюстина помешало Франции воспользоваться плодами идеи Дюмурье — уничтожить всю армию сразу или взять ее в плен.