Сивилла

— Как прошел денек, Сивилла?

— Отлично, — без колебаний ответила Пегги, подняв глаза на Тедди Элинор Ривз, выглядевшую привлекательно, несмотря на ее безразличное отношение к одежде, отсутствие косметики и угловатое телосложение.

Тедди, жившая в соседней комнате, всегда называла ее Сивиллой. Пегги давным-давно решила в случае необходимости откликаться на имя Сивилла. Такой необходимости не было при встрече с теми злыми людьми в Элизабет, но с Тедди, которая крепко подружилась с Сивиллой, совсем другое дело.

— Где ты была весь день? Я уже стала беспокоиться, — продолжала Тедди.

Ростом сто семьдесят пять сантиметров, широкоплечая, широкобедрая, с очень маленьким бюстом, Тедди всегда была доминирующей фигурой и разыгрывала из себя заботливую мамашу. Пегги не понимала, как Сивилла ее выносит. Пегги знала, что Тедди не терпится получить подробнейший отчет о дне, проведенном Сивиллой. Что ж, этот день не принадлежал Сивилле, и Пегги не намеревалась его описывать.

— Рада видеть тебя, Дорсетт, — сказала присоединившаяся к ним Лора Хочкинс. — Ты говорила, что не придешь. Я рада, что ты передумала.

Лора тоже была подругой Сивиллы. И насчет нее у Пегги тоже имелось свое мнение.

Тедди, Лора и еще несколько девушек собрались вокруг Дорсетт, обсуждая профессора Клингера. Дорсетт тут же достала из сумочки мелок для рисования, указала им на стену и начала аффектированным тоном:

— Итак, леди и джентльмены, вы должны слушать меня внимательно, если вообще собираетесь слушать. Живопись принадлежит к величайшим традициям культурного наследия человечества. И если вы не будете уделять ей бе-е-езраздельное внимание, вы оскорбите ее Музу.

Девушки начали хихикать. Пегги, проковыряв две дыры в бумажной салфетке, смастерила из нее подобие очков и надела их на кончик носа. Скосив глаза, она продолжила:

— Скульптура, по-видимому, является старейшим из изобразительных искусств. Как вам известно из иных предметов, с технической точки зрения ее можно проследить до первобытного доисторического человека, заострявшего кончик стрелы, вытесывавшего дубину, изготовлявшего копье. Кроме того, как вы знаете, относительная физическая стойкость камня, обожженной глины или металла является, вне всяких сомнений, важным фактором, позволяющим нам судить о скульптуре и о надписях на камнях и глиняных табличках как свидетельствах истории. Тем не менее в конце концов иные способы ведения записей подорвали ведущую роль скульптуры и сделали различные виды живописи, по крайней мере на Западе, искусством наиболее широко используемым и популярным. Именно поэтому я хотел бы, чтобы вы сосредоточились на живописи, считая ее важнейшим для вас в мире предметом. Наверное, это так. Но я имею в виду живопись Рубенса, Рембрандта, других мастеров. Я не имею в виду глупые выходки Пикассо и других наших современников. Это дети-и-ишки, барахтающиеся в колыбельке и пускающие пузыри, в которых нет ничего ценного. То, что они называют экспериментами, есть оправдание их собственной пуста-а-аты. Простите, мисс Дорсетт, ведь вы серьезная женщина с большим талантом, зачем вам нужно писать в этой глу-у-упой манере?

Хихиканье Лоры Хочкинс перешло в безудержный смех. Тедди фыркала.

Пегги продолжала, собрав вокруг себя толпу. То, что началось как маленькое представление для двоих, превратилось во всеобщее шоу. Ее пародия на профессора Клингера стала событием вечера. Под всеобщие аплодисменты Пегги с преувеличенной осторожностью сняла свои бумажные очки, вложила мелок в сумочку, низко раскланялась и торжественно удалилась из комнаты.

Совсем другой предстала Пегги перед доктором Уилбур спустя два дня, в Рождество: Пегги, которая помалкивала о поездке в Элизабет и о своем триумфе на вечеринке, Пегги, которая тихим шепотом вновь и вновь повторяла:

— Эти люди, эти люди, эти люди…

— Какие люди? — спросила доктор Уилбур, сидевшая возле Пегги на кушетке.

— Люди? Да, люди, — рассеянно ответила Пегги. — Они меня ждут.

— Как их зовут?

— Стекло, — сказала Пегги, игнорируя вопрос. — Я вижу стекло. Я собираюсь разбить это стекло и убежать. Я собираюсь убежать отсюда! Я не хочу оставаться. Не хочу. Не хочу!

— Убежать от чего? — спросила доктор Уилбур.

— От боли. Болит, — прошептала Пегги. Она начала всхлипывать.

— Что болит?

— Болит. Болит. Болит голова. Болит горло.

Полились слова жалоб. Потом последовало гневное обвинение:

— Вы не хотите, чтобы я убежала. — Становясь враждебной, Пегги предупредила: — Я разобью стекло и убегу, если вы не хотите меня отпустить.

— А почему бы тебе не выйти через дверь? Иди, открой ее.

— Я не могу! — вскрикнула Пегги. Она встала с кушетки и стала метаться, словно попавший в западню зверь.

— Ты можешь это сделать, — настаивала доктор. — Она перед тобой. Иди и открой ее!

— Я хочу выбраться! Я хочу выбраться! — продолжала Пегги с нарастающим страхом.

— Очень хорошо. Просто поверни ручку и открой дверь.

— Нет, я останусь здесь, возле белого дома с черными ставнями, с крыльцом и гаражом. — Неожиданно Пегги успокоилась и добавила: — В этом гараже стоит автомобиль моего папы.

— Где ты находишься? В Уиллоу-Корнерсе? — спросила доктор.

— Я не скажу! Не скажу! — зачастила Пегги.

— А доктору Уилбур ты могла бы рассказать?

— Да.

— Значит, ей ты расскажешь?

— Да.

— Тогда говори, рассказывай доктору Уилбур.

— Доктор Уилбур ушла, — неуверенно ответила Пегги.

— Доктор Уилбур здесь.

— Нет, она ушла и бросила нас в Омахе, — возразила Пегги. — Вы не доктор Уилбур. Разве вы сами не знаете? Я должна найти ее. — Покой испарился, и вновь вернулась истерия. Пегги взмолилась: — Выпустите меня!

Эти мольбы, похоже, не имели никакого отношения к конкретному посещению и к конкретному моменту. Эти мольбы шли из прошлого, которое для Пегги было настоящим. Из прошлого, которое дотянулось до нее, окружило ее и цепко держало.

— Открой дверь, — твердо сказала доктор.

— Я не могу пройти через дверь. Я никогда через нее не пройду. Никогда.

— Она заперта?

— Я не могу пройти через нее. — Это было хныканье обиженного ребенка. — Мне нужно выйти отсюда.

— Откуда, Пегги?

— Оттуда, где я сейчас. Мне не нравятся эти люди, эти места и вообще все. Я хочу выйти.

— Какие люди? Какие места?

— Эти люди и эта музыка. — Пегги задыхалась. — Эти люди и эта музыка. Музыка все крутится, крутится и крутится. Вы же видите этих людей. Мне не нравятся эти люди, эти места и вааще все. Я хочу выйти. Ой, выпустите меня! Пожалуйста! Пожалуйста!

— Поверни ручку и открой дверь.

— Не могу. — Ярость Пегги вдруг переключилась на доктора: — Как вы не понимаете?

— Может быть, все-таки попробуешь? Ты ведь даже не пыталась. Почему бы тебе не повернуть ручку и не открыть дверь? — настаивала доктор.

— Это не дверная ручка, и она не повернется. Вы что, не видите?

— А ты попробуй.

— Пробовать без толку. — Последовало мгновенное расслабление, но это было расслабление отчаяния, смирения перед судьбой. — Они не дадут мне ничего сделать. Они думают, что я ни на что не способна, что я смешная и руки у меня смешные. Никто меня не любит.

— Я тебя люблю, Пегги.

— Ой, они не дадут мне ничего сделать. Больно. Очень больно, — всхлипывала Пегги. — Этим людям все равно.

— Доктору Уилбур не все равно. Она расспрашивает тебя обо всем.

— Всем все равно, — безнадежно ответила Пегги. — И эти руки ранят.

— Твои руки?

— Нет, другие руки. Руки налезают. Руки, которые ранят!

— Чьи руки?

— Не скажу. — Опять этот детский тон. — Я никому не обязана рассказывать, если не хочу.

— Что еще ранит?

— Музыка ранит. — Пегги снова говорила тихим задыхающимся шепотом. — Люди и музыка.

— Какая музыка? Почему?

— Я не скажу.

Доктор Уилбур осторожно обняла Пегги за плечи и помогла ей сесть на кушетку. Тронутая этим, Пегги тихо пожаловалась: