Страница 85 из 128
Я заплакал. Новый год, бабы.
Оттого, что нет со мной брата.
Почему я стал такой слабый?
Почему не смог слезу спрятать? Спрятать…
А тот, кто братьев хоронил, знает,
Как бывает по ночам тяжко.
Я как сука на луну лаял.
Ох ты, жизнь моя, томатная бражка, бражка…
Почему не умер я, старый?
Умер братка в двадцать два года.
Не успел ещё забыть нары
И с девчушкой погулять гордой, гордой.
Я с друзьями Новый год встретил
И, как прежде, песни пел с перцем,
И конечно ты один заметил,
Как в слезах моё тонуло сердце, сердце…
Я заплакал. Новый год, бабы.
Оттого, что нет со мной брата.
Под конец песни плеер уже еле тянул. Почти одновременно с последним словом аккумулятор сдох окончательно.
Вот и всё. Больше мне не увидеть Лео, не послушать Барда. Ни наяву, ни в записи. Последняя песня. Последняя – в моей жизни. Хорошая песня. Хотя у него – вообще нет плохих песен. Даже самые его “хулиганские” песни – всё равно хорошие. Олег говорил, что когда Бард сочиняет и поёт их, он не пытается никому угодить, поёт только о том, что волнует его самого. Поэтому в его песнях нет фальши, поэтому они и западают так в душу. А вовсе не только из‑за его таланта поэта и гитариста.
Я знал, что следующий приступ, следующее усиление жгучей боли в сердце будет для меня уже точно последним. Я и так всё ещё не умер только потому, что хотелось ещё немного послушать Барда. Теперь уже не послушать, сдох аккумулятор. Жаль, конечно, но — “жо–паделаешь”.
Я спокойно стал ждать последнего приступа. Знал, что мне опять будет очень больно, но страха не было. Я знал, что это продлится недолго. Спокойно и не торопясь старался вспомнить всё, что было хорошего в моей жизни. Людей, которых любил. Маму. Светульку. Отца. Любу. Сашку. Олега. Светлану Васильевну. Лапушку. Раину. Леардо.
Любимые лица одно за другим вставали передо мной.
Последним таким лицом перед тем, как я потерял наконец сознание и провалился в холодную Вечность, почему‑то оказалось лицо Олега…
Возвращение
Максим Сотников
Сердце, дёрнувшись напоследок, наконец не выдержало боли, остановилось, и я провалился в чёрную мглу.
Сколько времени я пребывал в этой холодной тьме, не знаю. Не знаю даже, было ли вообще там, где я находился, само понятие времени. А потом произошёл незаметный переход от полной темноты к смутному, сумеречному, но всё‑таки – свету.
Каким‑то образом ко мне вернулась способность соображать. Я опять находился в своей камере, лежал на холодной мокрой соломе. Боли не было. Голова была совершенно ясной. В глухом каменном мешке не было никакого огня, но я почему‑то теперь отчётливо видел всё вокруг, казалось, что слабый, мертвенный свет излучают сами стены.
Рядом со мной прямо на стылом каменном полу сидел Олег.
Я почему‑то не очень удивился, что он здесь. Он всегда приходил на помощь, когда мог. Вот и сейчас: его позвали, и он пришёл. Кажется, я успел позвать его, назвать его по имени. Непроизвольно, как будто вскрикнув от боли, назвать его имя буквально за мгновение перед тем, как погрузиться в небытиё. Не знаю, почему я позвал именно Олега, а не маму. Может быть – потому, что именно его увидел в тот последний момент, перед тем, как соскользнуть в Тьму.
Я чувствовал, что нахожусь “в том вечном сне”, о котором говорил Гамлет. Но это был всё‑таки не совсем сон. Это был и не сон, и не явь, что‑то совсем другое, совершенно мне не знакомое до этого.
Как же Олег всё‑таки попал сюда? В глухое подземелье, в закрытую тяжеленной чугунной решёткой камеру… Да что там – в камеру! В мир, который находится непредставимо далеко от Земли, от нашего Солнца, может быть – даже от нашей Галактики…
Я решил не ломать себе голову, когда можно просто спросить. Как бы там ни было, но рядом находился человек, ближе которого для меня была только мама. Но даже маму далеко не обо всём можно было спрашивать. А у Олега можно было спросить о чём угодно. Без всякого стеснения. И знать при этом, что он обязательно ответит. Если сможет, конечно. Во всяком случае – постарается ответить. И поможет. По крайней мере – сделает всё, чтобы помочь.
И я, не вставая, повернул к Олегу голову и тихо спросил у него.
— Олег Иванович! Вы мне снитесь, или на самом деле находитесь сейчас со мной?
Олег смотрел на меня с успокаивающей, немного грустной улыбкой. Ответил он не сразу, ему пришлось поразмыслить над моим вопросом, неожиданно оказавшимся не таким простым даже для него. Но наконец он сумел собраться с мыслями и подобрать нужные слова.
— Трудно сказать, Максим. С какой стороны на это посмотреть. Вся наша жизнь, если разобраться – сплошной сон. И в то же время – вовсе не сон. Это от тебя самого, от твоих собственных дальнейших действий зависит, приснился ли я тебе или на самом деле с тобой разговариваю. А что ты сам хочешь, чтобы это было – сон или реальность?
Что за странный вопрос? Конечно, я хочу, чтобы Олег был рядом со мной на самом деле! Разве может быть иначе? Хочу, очень хочу! Ведь если Олег смог сюда попасть из Киева, значит… Значит, и у меня должна быть какая‑то возможность тоже вернуться в Киев! Если Олег смог придти сюда, значит он и мне сможет помочь! Должен смочь…
Я так и сказал об этом Олегу.
— Хочу, чтобы это было по–настоящему! Спасибо, Олег Иванович, что пришли ко мне. Я страшно соскучился по маме, Светульке, по Киеву, по вам. Я очень хочу вырваться из Фатамии, вернуться в Киев! Хоть на минуту. Хотя бы повидаться с мамой. Это можно сделать?
Олег опять не спешил почему‑то отвечать, и сердце у меня замерло от тяжёлого предчувствия. С чего это я размечтался? Разве может быть в этом мире надежда хоть на что‑нибудь хорошее? Разве если бы Олег мог помочь, не сказал бы об этом первым?
Но Олег после небольшого раздумья ответил утвердительно.
— Можно, малыш, можно. Вернуться в Киев можно. Причём – не “на минуту”, вернуться можно навсегда. Но…
— Что “но”?! Что мне надо сделать, чтобы вернуться?! Скажите, Олег Иванович! Я всё сделаю! Я знаю, вернее, догадываюсь, что это будет трудно…
— Очень трудно.
— Я справлюсь! Я изо всех сил постараюсь! Олег Иванович! Пожалуйста! Что надо делать? Я больше не могу… Здесь…
Я разрыдался. Я почему‑то никогда ещё не плакал в Фатамии, это случилось сейчас впервые. Наверное, меня всё время удерживало от слёз постоянное чудовищное напряжение. Заплакать означало проявить слабость, а проявить в Фатамии свою слабость означало умереть.
Теперь, когда рядом был Олег, напряжение меня неожиданно отпустило, и слёзы полились ручьём. Перед Олегом не нужно удерживаться от слёз, не нужно изображать из себя супермена. Он знает, что я вовсе не супермен, а просто пацан, попавший в беду. Пока рядом Олег, можно хоть ненадолго расслабиться. Он не даст мне погибнуть, защитит. Даже во сне. Тем более, что Сон этот может оказаться и не совсем сном. Он сам это сказал, а он меня не станет обманывать.
Я плакал и чувствовал, что плачу на самом деле, что это мне не только снится. Я чувствовал, что в любой момент, если захочу, могу теперь даже проснуться. Живой. Я не хотел просыпаться. Если я проснусь, Олег исчезнет. А сейчас Олег сидел рядом со мной и терпеливо ждал, когда я перестану плакать. Он ничего не говорил мне, только сжимал мою руку, но и это помогло мне придти в себя.
Когда наконец я немного успокоился, Олег опять заговорил.
— Если хочешь, Максимка, я объясню тебе, как ты сможешь снова оказаться в Киеве.
— Хочу, Олег Иванович, очень хочу! А когда это можно сделать?
— Да хоть сейчас… Подожди, не спеши радоваться, не всё так просто и не всё так хорошо. Я бы даже сказал – совсем не хорошо. Вернёшься ты туда уже совсем не тем человеком, каким был, когда тебя выкинуло в мир Фатамии…
— Я знаю…
— Да ничего ты не знаешь! Не перебивай! Так вот, даже самый простой и самый лучший для тебя способ вернуться – это тоже очень страшный способ. Надо вообразить себя на больничной койке. В “психушке”. В отделении для “буйных”. “Зафиксированным”, то есть привязанным к этой самой койке. Со страшным, неизлечимым диагнозом. В больнице, которая мало чем отличается от тюрьмы. С санитарами–садистами. С чудовищно болезненными и унизительными “лечебными процедурами”. И всё это время, когда ты воевал в своей Фатамии… Так вот, если ты вернёшься, окажется, что всё это время на самом деле ты был в “психушке”, а все твои приключения окажутся галлюциногенным бредом. И об этой твоей страшной болезни будут знать все твои близкие. И мама. Как тебе такая перспектива? Что лучше, быть могущественным вельможей или неизлечимым психбольным? Подумай.