Сила меча

Но чтобы на такое пойти, чтобы пацана, как червяка, на крючок для наживки сажать, крупную рыбу приманивая, это надо быть совсем уж… таким, как эти упокоенные работники здравоохранения. Для которых ничего святого в жизни не осталось, а может – и не было никогда.

Не буду я ребёнка в живца превращать. И вообще – не стану особо суетиться в этом деле. Буду, конечно, имитировать бурную деятельность, писать бумажки и докладывать о проведённых розыскных мероприятиях. А на самом деле – пусть всё идёт как идёт. Если Северский попытается встретиться с пацаном, я его возьму. И пацана тогда взять придётся. А нет – так и не надо. Выгнать – меня не выгонят, если таких, как я, старых волков из ментовки выгонять, кто вообще тогда убийц ловить будет? Моё дорогое начальство? Ага. Ща–з-з…

Выговор, конечно, будет мне, если что, обеспечен. Подумаешь – выговором больше или меньше, разницы – никакой абсолютно.

Нет у меня уверенности, что этих ребят обязательно брать надо. Нормальные ведь мужики, если вдуматься. Может, как раз лучше будет, если погуляют они ещё на воле? И ещё кого‑нибудь укокошат, кого‑нибудь наподобие этой больничной мрази…

Может, воздух тогда почище будет, дышать легче станет на нашей, как Яцик поёт, “кем‑то проклятой земле”?

Исповедь

Олег Северский

Когда я шагнул в Пустоту, то успел ещё заметить в последний момент, как вытянулись от благовейного ужаса лица собравшихся за столом “Святых Отцов”…

Отсутствовал я в Фатамии совсем недолго. Минут двадцать, не больше. Хотя успел за это время наломать дров в Максовой психушке немало…

Попытался как можно тщательнее спрятать следы “преступления” пацана, и вроде бы это удалось. Затем нахрапом вырвался из больницы и отъехал на угнанном “Мерсе” за несколько кварталов. Только после этого прямо из машины шагнул в Космос.

Когда вновь материализовался на глазах старых пердунов, они всё так же сидели в свих креслах, и лица их при моём появлении вытянулись от изумления ещё больше.

Я, ещё сидя в “Мерсе”, успел подготовиться, вновь войти в роль Святого, но психически очень неуравновешенного Посланника.

Ещё колеся по Киеву на роскошном “Мерсе”, я коротко рассказал Максу о ситуации в замке уже умирающего “святомудрого” вампира. И договорился о ближайших совместных действиях.

Я не был полностью уверен, получится ли всё задуманное, но попробовать явно стоило.

Оказавшись в замке, я, замерев в величественной, страшно торжественной и глубокомысленной позе, первым делом проверил связь с Максимом.

У меня сразу отлегло от сердца, когда убедился, что новая его способность видеть то, что в это время вижу я, сохранилась. Как и другие его сказочные способности. Которые он приобретал обычно тогда, когда он сам или кто‑нибудь из очень близких ему людей попадали в очень хреновые ситуации.

Приобретал он их страшной ценой, ценой нечеловеческого напряжения сил, удесятерённых ощущением тоски, непоправимого горя, страха надвигающейся смерти или чего‑нибудь ещё в том же духе.

Не дай Бог никому приобрести даже самые сказочные способности такой ценой.

Всё это далось Максимке очень дорого. Он уже вовсе не тот наивный и добрый мальчик, каким я знал его пять лет. Попав в эту свою Фатамию, он быстро научился и даже привык убивать. И при малейшей, даже мнимой опасности его действия теперь опережают мысль.

В Фатамии без этого он бы ни за что не выжил. Но как он будет жить с этим в Киеве? Кого ещё он замочит, когда в следующий раз потеряет над собой контроль? Хорошего‑то человека – вряд ли, скорее – такого же, как сегодня урода. Но от проблем это его никак не избавит…

Один Бог знает, чего стоило Максимке скрутить, задавить в психушке свои боевые рефлексы. Но он задавил. Сумел заставить себя покорно сносить все больничные издевательства, постоянно прикидываться совершенно лишённым воли безответным дурачком. Так, что его перевели наконец в общее отделение и уже готовили к выписке.

Именно ради этого он и вершил насилие над своим самолюбием и инстинктами. Ради того, чтобы оказаться дома с матерью и сестрёнкой.

Но его боевые рефлексы, хоть и были задавлены, но вовсе не умерли. Они находились в состоянии сжатой до предела мощной пружины, готовой в любой момент распрямиться, сокрушительно выстрелить.

И эта “пружина”, дремавшая на боевом взводе, дождалась своего часа. И сработала. На полную катушку. Как только Максимка, озабоченный тем, как бы меня не прикончили злые дяди в этой его Фатамии, выпустил её из‑под контроля.

Я потом долго думал, а не лучше ли и не проще ли было вместо того, чтобы прятать следы, выдернуть вместо этого Макса обратно в Фатамию? Ведь сумел же я его перетащить в Киев! Но потом понял, что это было бы невозможно сделать. Не знаю, откуда взялось это понимание, это знание, в котором тем не менее я был абсолютно уверен, знание, что в Фатамию Макса перетащить мне не удастся ни за что. Оттуда – смог, хоть и не без труда, а туда – нет. Нет, и всё. Поэтому лучше это было бы или хуже, совершенно неважно.

Сам я, как оказалось, могу шастать туда–сюда между двумя мирами, а вот для Макса, фактически, как мне кажется, создателя этого второго мира, такой возможности просто не существует.

Почему же всё‑таки не существует?

Я решил, что над этим стоит подумать на досуге. Может, это поможет мне более эффективно действовать в этом мире, кажущемся на первый взгляд таким чудовищно абсурдным.

Но сейчас – не время для такого обдумывания. Сейчас я молча, дурак дураком, стою под перекрёстными взглядами высших религиозных деятелей. Тоже совершенно онемевших от произошедших на их глазах “чуда Вознесения” и “чуда Пришествия”. И пауза уже очень даже затянулась, собравшееся общество явно сгорает от нетерпения услышать от меня хоть что‑нибудь.

Ладно, сейчас услышите, ребята. Хоть и противно мне говорить с упырями, которые давно бы уже должны были утонуть, захлебнуться в пролитой ими крови.

Если бы на свете действительно была хоть какая‑нибудь высшая справедливость,

Но я буду говорить с ними. В этом мире, где религия играет такую роль, я просто не имею права не попытаться использовать влияние церковников, заставить их действовать на пользу моим планам. Если мне это не удастся, церковь всё равно будет действовать, но уже совсем не так, и тогда о прекращении кровопролития можно будет только мечтать.

Голосом, какому позавидовали бы актёры, играющие главные роли в трагедиях Шекспира, я коротко поведал о последних новостях в “Небесном Мире”, куда мне пришлось ненадолго отлучиться по делам Святого Максима. А затем стал вещать “божественную” мудрость. Не от своего имени, конечно, от имени всё того же Сына Бога…

Даже по каналу связи я почувствовал, как Максимка зарделся от нестерпимого стыда, когда я начал превозносить его как мудрого и непогрешимого небожителя. Перед которым всем присутствующим здесь уродам сейчас будет дана возможность исповедаться.

А посредником, принимающим исповедь, буду, естественно, я. Потому как именно меня избрал Сын Бога своим орудием, глашатаем и вершителем своей Святой Воли в этом ничтожном мире.

И исповедь эта вовсе не будет тайной, как привыкли утонувшие в грехах и ереси церковники. Зачем человеку скрывать что‑то, если он действительно хочет исповедаться и покаяться в своих грехах? Желание что‑то от кого‑то скрыть может быть лишь у окончательно погубивших свою бессмертную душу нераскаявшихся грешников…

Так что исповедь будет публичной. Я буду задавать вопросы, а вы, грешники, будете на них отвечать. Отвечать не мне, Посланнику Святого Максима, а самому Святому Максиму. И если кто‑нибудь из вас осмелится солгать самому Сыну Бога, его тут же поразит Божественный Гром.

С этими словами я достал из кармана просторной куртки один из отнятых у ментов пистолетов. И попросил по каналу связи Макса сосредоточиться и сообщать мне о малейшей замеченной им неискренности.

Макс послушно приготовился. В это время больница уже стояла на ушах, под завязку была наполнена ментами, но больных пока не трогали, разогнали по палатам и заперли. Допросы и прочее — начнутся позже.