Девочка Надя, чего тебе надо?

Лена.

А телефона у нас нет, мы от продовольственного звоним, если что. Но только знайте, у продовольственно­го телефон не работает. Там трубку оборвали. Вы к ап­теке лучше идите, там у них есть свой телефон.

Если Лиза появится, вы ее никуда не отпускайте, — сказала Надя. — Вы ей не говорите, что я здесь, ладно? Я скоро.

У продовольственного магазина, еще ярко освещен­ного, толпились люди.

Надя сразу все поняла, потому что общий разговор смолк, и все — а это были ребята из Лешиной команды — смотрели на нее, как она шла к телефонной будке.

Трубка там и в самом деле была оборвана.

А между тем все эти ребята к ней приближались. Нет, не были они пьяные. Выпили свое, вечернее. Да и повод был.

Надя хорошо знала таких ребят: курточки нейлоновые-силоновые, челочки, волосы до плеч, но были и дру­гие ребята, в старых плащах, и никакие не длинноволо­сые, а кое-как подстриженные, кое-как одетые — вечер­ние магазинные люди. Околомагазинные.

Надя решила ничего не решать. Как будет, так и будет. Тем более что снова на нее накатила эта волна безразличия ко всему, и ни страха, ничего.

А ребята приблизились вплотную.

Поминки справляете? — спросила Надя. — Чего ж на улице?

А негде, — сказал парень в красном шарфе. — Может, к вам пойдем?

Можно, — сказала Надя. — Это можно.

Смотри! — усмехнулся товарищ его (а было их человек десять, пятнадцать, двадцать — в темноте не разберешь). — А ты не боишься? Мы тебе Лешку не простим.

Иди-ка сюда, — сказала Надя. — Ты, кто за «мы» говорит.

Ну что? — подошел мужик лет сорока, держался он твердо. — Что тебе? Лучше всего мотай отсюда.

Нет уж, — сказала Надя. — Поминки так по­минки.

Она сняла кепку у этого парня, открыла свою сумоч­ку и высыпала, выкинула все, что у нее было. Пустила по кругу. И кепка эта, ржавая, пошла по кругу, из рук в руки, и сыпали в нее, выгребая карманы, все, что было — мелочь, рубли.

Ребята, — спросила Надя, помахивая оборванным телефонным проводом. — вот интересно, кому эта труб­ка отдельно от телефона нужна? С марсианами, что ли, разговаривать?

Только тише, — говорила Надя, входя в кварти­ру. — Тут маленьких полным-полно. Тише...

И за ней человек двадцать тихо вошли, а некоторые даже разулись для тишины.

В комнате Леши было темно. Единственная лампочка без абажура перегоревшей оказалась.

Сидели на полу, у стен, на кровати — все бутылки и еду какую-то поставили па стол.

Сейчас, — сказала Надя, — я сейчас.

Она пошла па кухню и вывернула там лампочку, вер­нулась, поставила шаткий стул, лампочку ввинтила. Те­перь комната озарилась, хотя и слабо, но все уже были видны. И тихо было, никто бутылок не касался.

Сидели, стояли.

Надя впервые разглядела лица — не все, не сразу, но как-то общо они все смотрелись. Печаль была.

Стаканов-то нет... — сказал кто-то.

Это мы сейчас, — сказала Надя. — Это просто...

...Вошла Надя вместе с Клавой — они принесли ка­пусту, хлеба, колбасы, огурцов и всякой безразмерной посуды — и банки из-под соков, и кефирные чистые бу­тылки, и стаканы, и рюмки, и две пивные кружки, ка­ким-то непонятным образом оказавшиеся в этой семье без мужика, — все они прихватили. И Клава даже ска­терть захватила, с бахромой, белую, с цветами.

Помянем, — сказала Надя, когда разлили. — По­мянем.

Выпили. Помолчали.

Не верю я тебе, — сказал парень помладше. — Зачем ты сюда нас позвала?

Брось... — остановил его другой, тот, кто Наде советовал уйти. — Брось. Прекрати.

А откуда я знаю, она сейчас милицейскую машину подгонит — и привет! — сказал тот, в красном шарфе.

Пускай подгонит, — сказал кто-то из угла. — Ка­кая разница...

Ты... — сказала Надя, обращаясь неизвестно к кому, — Ты... Шпана ты, и все. По своим законам людей меришь. Да неохота мое тут с тобой разговоры говорит!.. Пей уж лучше...

Выпили.

Может, кто тост скажет? — спросила Надя. — А то я могу.

Ну, скажи, — сказал кто-то из полутьмы этой. Скажи, за Лешку.

Надя молча вертела в руке баночку из-под какого-то сока. Ребята ждали, слушали. Пили и без тостов.

Ребята, вот все вы, я, мы... — сказала Надя. — Есть какая-то идея, ради чего стоит жить? Хорошо, пускай не ради идеи. А тогда — для чего? Потеря ли мы что-то все! Мне плевать, когда вообще говорят.. В коммунизм из книжек верят средне, мало ли что можно в книжках намолоть... А я верю, что ничего лучше не придумали, и лучше вас, ребята, нет на свече людей! И хуже вас тоже нет... Вот я за это противоре­чие с вами выпью, хотя все вы — руки кверху! И Леш­ка струсил!.. И ты на меня не ори! Струсил! Перед жизнью — дешевка! Советские мы все, таких больше на земле нет. То, что он с балкона сиганул, — тоже поступок, я его понимаю, но... Чего вы все суслики перед жизнью!

Ты за всех не распоряжайся, — сказал кто-то.

Я за всех не распоряжаюсь. — Надя встала. - Я вообще никакой вам не начальник. Мне просто инте­ресно, кто следующий, за Лешей. Кто? Я не хочу, чтобы вы помирали — не от водки, конечно, а каждый день помирали не от чего! Вот, мне рассказывали, как пойма­ли немцы наших. И у нее коса была длинная, светлая. И с ней любимого человека тоже поймали, в сарае лежали они. Всю ночь. А после ее на косе повесили и его. А она сказала — вы послушайте! — я нецелованной помру за наш СССР. Длинная была коса, раз на двоих хватило, косы этой...

Красивая история, — сказал кто-то (опять «кто-то», поскольку не разберешь кто).

За жизнь поговорим? — сказала Надя. — Я — пожалуйста.

Давай за Лешу поговорим, — тот же голос.

Я уже все про него сказала. — Надя отхлебнула глоток. — Все.

Все, да не все...

Тогда сам говори, — сказала Надя. — Если только по совести.

А это уж не твое дело. У тебя — своя совесть, у Лешки — своя, понимаешь?

Нет, не понимаю. Ты к свету подойди, не люблю в темноте разговаривать. К лампочке поближе, так и в глаза посмотреть можно.

Лешка — человек, — сказал парень, держась за лампочку, хотя она была уже горячая, но он ее касался пальцами. — А ты... Ты — тоже человек, я вижу... Ты говоришь, Лешка сдался, ушел вот так... Но вот ты — депутат, ты — власть, ты — все.

Я не депутат, — сказала Надя. — Ты же знаешь.

Ты тут за советскую власть нрава качала, как будто мы какие-то белогвардейцы... Ты — советская власть?

Да, — сказала Надя. — На данном отрезке времени.

Она своя девка, — сказал кто-то. — Оставь ты ее... Выпьем...

Я никакая вам не своя, — сказала Надя храбро. — Я... — Тут она заплакала, лицом упала на стол и плака­ла, и ребята молчали.

Лицом вниз, она запела, заговорила:

Враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью. Куда ж еще идти солдату, Кому нести печаль свою?

Пришел солдат в глубоком горе На перекресток трех дорог, Нашел солдат в широком поле Травой заросший бугорок. Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой, Хотелось выпить за здоровье, А вот пришлось за упокой.

Хмелел солдат, слеза катилась, Слеза несбывшихся надежд, А на груди его светилась Медаль за город Будапешт...

Надя, — сказала Клава, — пошли ко мне, я тебя уложу.

Нет, я тут посижу, — сказала Надя, оглядывая ребят, но никого не видя. — Я тут уж... Ладно?

Как хочешь, — сказала Клава, — А то пошли, а ребята сами посидят...

Ребята посидели бы сами, и никто их не гнал, но раздался такой длинный, такой тревожный звонок в дверь, а потом еще и ногами кто-то стучал, и кулаками.

Открыла дверь Клава.

Лиза стояла в распахнутом красном пальто, рядом — Славка.Лиза прошла к комнату отца. Никого не видя. Прямо к Наде.

Здравствуйте, — сказала она. — Добрый вечер.

Лиза... — только что и нашлась сказать Надя.

Вон отсюда, ты! Вы — вон! — сказала Лиза. — Вы! Ты! Вон!..

Все, кто были в комнате Леши, кроме Клавы, может быть, были на стороне Лизы, и все встали, и окружили Надю, как тогда около магазина.