Избранное

Отовсюду веяло запустением, заброшенностью, как будто здесь уже лет сто не появлялась ни одна живая душа. Йона нажал плечом на ворота, раздался недовольный скрип и свирепый собачий лай. Собака, привязанная под навесом, до отказа натянула цепь и, встав на задние лапы, порывалась кинуться на незваных гостей. Двор был пуст, заброшен, как и все постройки. Обитаемой тут казалась только северная двухэтажная часть монастыря, давно не штукатуренная, с потрескавшимся фасадом. На втором этаже на деревянные перила веранды был накинут половичок, с этого места во двор спускался вытертый до блеска деревянный желоб — для чего он служил, понять было трудно. Увидев, как облупилась на доме штукатурка, Йона заметил своему родственнику, что стену эту давно следовало побелить и что они правильно поступили, согласившись сделать небольшой крюк и отнести монахиням негашеную известь. «Монастыри должны быть белыми!» — сказал он, а его родственник, который шел за ним по пятам и все оглядывался, опасаясь, как бы собака в ярости не порвала цепь, отозвался: «Это уж конечно!» Собака охрипла от лая, устала и ушла под навес.

«Никого нет!» — сказал Йона.

Он осмотрелся в поисках тени, короткая тень ложилась недалеко от навеса, там стояли деревянные козлы, рядом — кучка распиленных дров, пила и забитый в колоду топор. За козлами зияла открытая дверь сарая с высоким деревянным порогом. Когда Йона и его родственник заглянули в открытую дверь, они увидели, что сарай пуст, а когда-то он служил конюшней — сохранилось стойло с вбитыми в него железными кольцами. Они сели на высокий деревянный порог, в спину веяло холодом. Родственник Йоны стал подтягивать узел своего темно-розового шарфа, чтоб поднять руку в гипсе повыше. Река равномерно шумела за оградой, в шум этот врезалось шипение и что-то глухо шлепнулось.

Они обернулись и увидели, что со второго этажа по деревянному желобу соскользнула увечная монахиня и шлепнулась на землю. Обеими руками она продолжала держаться за края желоба. Смотрела она на них не слишком приветливо, но ненависти в ее глазах не было. Скорее можно было сказать, что около них приземлилось бесконечно измученное, обесцвеченное временем существо, даже взгляд монахини был бесцветным — так по крайней мере показалось Йоне. Он мысленно перекрестился и шепнул на ухо своему родственнику: «Перекрестись мысленно!» Тот оставил в покое узел своего темно-розового шарфа и широко перекрестился здоровой рукой.

Река все так же шумела и билась о скалистый берег, и лишь глухой этот ропот отделял пришельцев от монахини. Йона поднял мешок с негашеной известью и встал с порога. Увечная не то прошипела, не то просипела что-то и сильно, почти по-мужски отталкиваясь, стала подниматься обратно по желобу на веранду. В эту минуту открылись ворота и во двор вошли беспамятная с корзиной грибов и Шушуев. Шушуев нес на плече срубленное дерево, на другое плечо он закинул топор и подпирал им дерево, распределяя его вес на оба плеча.

Можно сказать, что все трое мужчин были одинаково удивлены встречей. Больше удивились все-таки Йона и его родственник, не понимавшие, с чего это Шушуева занесло в женский монастырь. Они смотрели, как он прошел мимо них с деревом на плече, как он сбросил его рядом с козлами, чтобы распилить и наколоть топором, и как, пока он отряхивал рубаху, во двор по-свойски вошла большеголовая рыжая коза. Это была коза, взятая после гибели монаха Доситея из обители Старопатица. Увечная снова спустилась по желобу, в одной ее руке бренчало ведерко. Она позвала козу, коза подошли к ней, увечная ухватила ее за шею, подтащила поближе к себе и стала доить. Тут-то и выступил вперед Йона с негашеной известью и сказал Шушуеву, что они принесли известь по просьбе мастера, у которого был уговор с монашками.

«А, известь! — сказал Шушуев и подошел к Йоне. — Надо будет ее погасить. Скоро монастырский праздник, надо побелить церковь, не то, глядишь, какой богомолец забредет. А и не забредет, коли праздник, так следует побелить. Это дело Доситей из Старопатицы каждый год делал, но Доситея больше нет, а я обещал ему помогать этим горемыкам».

Йона заметил, что, как войдешь в монастырь, сразу видна мужская рука. Он имел в виду козлы для пилки дров и колун. «А я вон как покалечился, — сказал его родственник. — Теперь дома жена дрова колет. Но бабе нипочем топором не взмахнуть, как мужику».

Йона и его родственник потоптались на месте, увечная продолжала доить козу, слышно было, как струи молока гулко стучат по ведерку. Они собрались уходить, Шушуев тут же присоединился к ним и сказал, что проведет их по мосту, потом по козьей тропке через скалы, а оттуда через Моисеев заказник они выйдут прямо к Старопатице.

«Не заблудиться бы в этом чертовом Моисеевом заказнике!»— сказал Йона. «В заказнике не заблудишься, — возразил Шушуев. — Я через день по нему хожу и видишь — еще не заблудился! Скорее в жизни можно заблудиться, чем в заказнике!»

Он снял с гвоздя под навесом пиджак, повесил на руку и повел Йону и его родственника к реке. Монахиням он не сказал ни «до свидания», ни «прощайте», даже не глянул в их сторону. Мост весь шатался, Шушуев сказал своим спутникам, чтоб крепче держались за перила, и добавил, что к празднику и мост надо бы починить, а заняться этим некому, опять-таки Шушуеву придется его чинить. С другой стороны, как подумаешь, тут ничего починить нельзя, потому что все уже давно развалилось, но, коли уж он обещал монаху из Старопатицы, будет стараться как может и чем может помогать и латать дыры. «Хотя дыру разве заполнишь?» — спросил он и сам себе ответил: «Не заполнишь!»

Он вывел их наверх, к церковке, прилепившейся, словно гнездо, к каменному козырьку. Под ними вилась река, на другом берегу, внизу, виднелись хозяйственные постройки монастыря. Картина была такая, точно они склонились над колодцем и смотрят на дно. В колодце посверкивал топор и виднелось дерево, которое притащил Шушуев. «Такое сырое дерево нипочем не разожжешь!» — сказал Йона. «Это им на зиму, — сказал Шушуев, — для обогреву. Летом они печку почти и не топят, даже молоко не кипятят, сырое пьют».

На фасаде церковки была изображена самая убогая преисподняя, какую только можно себе вообразить. Родственник Йоны, глядя на преисподнюю, поправлял узел на своем темно-розовом шарфе и прищелкивал языком. «Вот это называется пекло!» — воскликнул Йона и тоже подошел полюбоваться пеклом.

Эта преисподняя, или пекло, представляла собой большой медный котел, два-три полешка едва тлели под ним, о одной стороны выбивалось немного дыма, курился пар, а среди пара виднелось двое мужчин. Они варились в котле, и на лицах их можно было прочитать нечто вроде вопля. Рядом в котлом, наполовину окутанная кудрявыми клубами дыма, стояла под охраной черта нагая грешница. Изображена она была со спины. Поскольку в котле для нее не было места, она, видно, стояла и ждала, когда подойдет ее очередь, то есть когда оба грешника вылезут, чтоб она могла залезть в котел и принять мученическое кипение. По дороге к котлу шел второй черт, согнувшийся в три погибели под вязанкой дров. Вокруг нигде не было видно ни леса, ни отдельного деревца, так что дрова, по всей вероятности, приходилось таскать издалека. Но как бы издалека их ни носили, как бы это ни было трудно, преисподняя есть преисподняя, и огонь под котлом надо поддерживать вечно, чтобы грешники испытывали вечные муки и вечные страдания.

«Вот кабы и нам попасть в такое пекло, — засмеялся Йона. — Да где там, мы небось попадем в такую преисподнюю, где все кипит и бурлит, как на каучуковой фабрике!»

Они сели на каменный козырек, спиной к простодушному и заманчивому пеклу. В убогом месте и преисподняя должна быть убогая, и молоко безропотно пьют сырым, и если какой-нибудь водяной или вампир живет внизу, в реке, где стелется ежевика и мрачно торчит медовка, то и водяной или вампир, верно, так на тебя глянут, что ты скорей пожалеешь их и дашь им милостыню, чем испугаешься.

Вот о чем думал Йона, Мокрый Валах, раскуривая цигарку. Раскурив ее, он спросил: