Избранное

Он оборачивается и смотрит на остров.

Сука лежит там. И его пес там. Ну и пусть дичает, пусть бесится, коли охота, раз он увязался за этой бешеной сукой. Пусть Серб садится на свой велосипед и катится отсюда подальше! Терпеть не могу эти бабьи ухватки!

Сияние дома растекается и трепещет в воздухе.

Планер появился снова, совсем низко. Белый, легкий, он точно светлая мысль пронесся над домом. Мальчик пустился наперегонки с деревянной птицей, но она бесшумно ускользнула от него и так же бесшумно исчезла. Не было смысла забираться на холм, планер слишком быстро скользил по воздушным холмам, используя долины и всякие неровности воздуха, структура которого повторяет структуру земли, но только невидимо. Полет планера очерчивает нам эту структуру, и мальчик понимал, что над их холмом есть еще один холм — из воздуха.

Вот так же и человеческая мысль строит невидимую структуру своей жизни над реальностью действительной жизни, и каждый человек знает про себя тайны этой структуры, ее складки и шероховатости, ее луга и мрачные леса. Человеческая мысль проникает и в подземелья, оставаясь такой же светлой, проникает в колодцы, в самые фантастические лабиринты подземных источников, как добирается до источников младенец, с ревом тормоша грудь матери. Планера уже нет, но мысль о нем осталась. Воздушные долины и холмы невидимы, но они существуют. (Чернил моего пера для них не хватает, пусть другие дорисуют холмы, долины, планеры. Может, когда-нибудь, набравшись гордого нахальства, я сам возьму сажи из печной трубы дьявола и этой черной сажей дорисую белый планер.)

Иван Ефрейторов растирал пучком сена лошадиное брюхо. Он ни разу не взглянул на Серба, но сияние его белой рубахи все равно кололо ему глаза. Он отвык от такой белизны, он сам стирал в доме — мужская стирка, — и все их белье теперь было застиранное, серое, такого же цвета, как камни и деревья вокруг. Оно получило из рук мужчины свою цветовую структуру — вот так имеет собственную структуру, присущую только ему, и каждое дерево, хотя у всех деревьев есть и ствол, и ветки, и хотя все они, на первый взгляд, похожи друг на друга, как похожи друг на друга, на первый взгляд, все люди, и в то же время у каждого лица есть своя структура, и у каждой руки, и у каждого тела (взгляните и на дома!). Только самые простые животные и птицы похожи друг на друга.

Иван Ефрейторов был похож на постаревшую, потрепанную, неказистую яблоню, которая старается сохранить свои плоды; под ветви ее кое-где подставлены подпорки, чтоб не упали на землю, и вся она от ветров искривилась и почернела; Серб и своей белой рубахе похож на яблоню, которая готовится родить, — гладкую, с побеленным стволом; мальчик Динко походил на саженец, который выбросил один зеленый, блестящий, любопытный листок и не знает, что будет дальше, что еще натворят соки саженца. Старик был похож на пень, про который никто уже не помнит, были ли у него когда-нибудь зеленые листья.

— В чем дело? — спросил Иван Ефрейторов.

Он зашел за лошадь, чтоб белая рубаха не мозолила ему глаза.

— Я приехал насчет Динко, — сказал Серб.

Иван Ефрейторов видел под брюхом лошади, как Серб переступает с ноги на ногу.

— О Динко нечего беспокоиться, — сказал Иван Ефрейторов.

Он все так же смотрел на ноги Серба из-под брюха лошади.

— Что с мальчишкой станется! Жеребенок!

Он бросил мокрый пучок сена и пошел к дому. В доме он пробыл недолго, вынес моток медной проволоки и, стоя в дверях, стал его раскручивать. Отмотал сколько нужно, привязал один конец к дверному косяку. За спиной он чувствовал приближение Серба. До слуха его дошло:

— Ты ведь знаешь, сестра перед смертью взяла с нас клятву, с обоих. Она сказала: «Не будет вам прощенья, если оставите мальчика здесь. Заклинаю и тебя, и тебя, вас обоих заклинаю, не видать вам прощенья, если оставите его жить здесь». И мы поклялись.

— Так оно и было, — сказал Иван Ефрейторов.

Разматывая проволоку, он пошел по двору, к сараю. Серб шел за ним. Напряженный слух Ивана Ефрейторова снова уловил:

— Хочешь, чтоб он дикарем остался?

— Он четыре класса кончил.

— Четыре класса по нынешним временам пустяки. Надо учиться, набираться знаний и так далее.

— У пшеницы один колос, а она нас кормит. У Динко четыре класса, хватит с него. Буквы знает, и ладно!

Иван Ефрейторов зашел в сарай и вышел оттуда с цепью в руке. Он надел ее на проволоку, завязал второй конец проволоки за сарай, а цепь повисла.

— Как вернется, посажу на цепь, — сказал он, не глядя на Серба. — Чтоб и в мыслях не держал сбегать, за суками гоняться. И всех сук перестреляю, которые у меня пса сманивают.

Он не хотел, чтобы другие знали, что пес не вернется. Неуклюже повернувшись, он посмотрел Сербу в глаза.

— На острове валяется оскаленная каракачанская сучка. Я ее застрелил, понял?

Он сел плести корзину, едва начатую. Перевивая прутья, он не отрывал от корзины взгляда и лишь временами украдкой искал глазами мальчика. Динко появился перед домом на велосипеде. Ну вот, все в порядке, здесь парень!

— Мы с женой решили, что можем взять Динко к себе. Будет учиться, а жить будет у нас и харчеваться с нами. Ремеслу может выучиться или уж как мы решим.

— Нужен вам ребенок, так и сделайте себе, — сказал Иван Ефрейторов. — Работа нехитрая.

Он стал отгибать один прут, чтобы легче было его перекидывать.

Тут вмешался голос деда. Старик прошел по веревке и теперь стоял рядом с Иваном.

— Что ж это за порядок, чтоб дети за грехи отцов отвечали? Чего ему здесь хиреть, а, Иван?

Иван Ефрейторов все перевивал прутья, стенки корзины росли. Он плел и следил глазами за мальчиком. Тот стоял с велосипедом у воды. Его присутствие успокаивало.

Что значит — хиреть? Мальчик растет здоровый, крепкий, ловкий — дай бог всякому! Огонь не сжигает стали, слова старика скользнут мимо моих ушей, я не пущу их дальше, как не пущу в свой дом Серба; пусть убирается восвояси, терпеть не могу, когда другие лезут в мою семью и начинают о ней заботиться.

— Я этого терпеть не могу! — сказал Иван Ефрейторов Сербу. — Не выношу я этого.

— Ты поклялся моей сестре, — сказал Серб.

— Поклялся, что малый не пропадет. Вот и все.

— Ты поклялся, что он здесь не останется.

— Знаю, не учи. Терпеть этого не могу!

Корзина росла, прутья выгибались и становились ребрами, ложась на другие ребра, торчавшие кверху и там связанные в пучок. Еще немного, и корзина начнет закрываться. Слова старика снова стучатся ему в уши.

— Греческие дети больше всех настрадались от войны. Мы воевали, государство на государство, царство на царство, а дети корешки выкапывали. Копают и тут же падают. Глаза открыты, держит корешок в зубах, а меня не видит. Принеси его сюда, говорит генерал, а если кто брезгует страданиями детей, того надо расстрелять и бросить шакалам. В церкви святые и постники не видят ребенка, а мы несем девочку на руках и поем — просим господа не вводить нас во искушение. Господь справедлив, Иван, но человеческого понятия у него нету. Хоть и справедлив, а нету человеческого понятия!

— Это его дело, господне, — говорит Иван Ефрейторов. — Он мне не родня, чего мне о нем заботиться. Я к господу в гости не ходил, и он у меня в гостях не был. Не знаю даже, в какую сторону у него дверь открывается.

— Он так говорит, потому как это и по нему бьет, — вмешивается Серб. — У него тоже справедливость есть, а человеческого понятия нету! Он клятву дал!

— Иной раз не мешает попридержать язык, — говорит Иван Ефрейторов. — А то слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Пожалеешь потом, да уж поздно будет.

— Мы возьмем парнишку, — говорит Серб. — Общество нам поможет, оно не останется равнодушным.

Морщины на лице Ивана Ефрейторова сбрасывают с себя равнодушие, приходят в движение. Серб рукой подталкивает старика обратно к дому. Тот идет по веревке и пытается соединить в своем усталом сознании человеческое понятие и справедливость. Он завязывает их узлом, но проку от этого никакого.