Избранное

«Да нет, на буке, на буке гнездо!» — ответили мальчишки и под предводительством того, которого ударили по лицу жабой, зашлепали вброд через речку, направляясь к большому буку.

Посреди реки стояла серая цапля; она торчала так высоко над округой, словно забралась на ходули и наблюдала с высоты весь мир, на самом же деле она сосредоточенно смотрела, не мелькнет ли в струях воды рыбешка. Заметив рыбу, цапля внезапно меняла позу, молниеносно вонзала клюв в воду, и, когда вытаскивала его, в клюве серебрилась рыба. А цапля снова застывала на своих ходулях, сгорбившаяся, молчаливая и неподвижная, почти вечная — точно такой же я увижу ее через сорок лет, в 1973 году, — сгорбившейся и молчаливой.

Мы с глухонемой тоже сидим неподвижно, сгорбившись, посреди поля Святого духа, позади нас гулко стучат по камням мотыги наших родителей, среди этих металлических звуков доносятся порой и отдельные слова, то женщина обронит слово, то мужчина, слова все долетают незначительные, на связанные друг с другом, сказанные лишь для того, чтоб как-то поддержать разговор, но разговор все равно то и дело рвется, точно наши родители перекапывают мотыгой не церковное поле, а собственные слова, у одного легко отрубят корень, у другого — с трудом, одно отбросят в сторонку, другое присыплют рыхлой землицей. Когда я теперь прислушиваюсь к тем словам, я понимаю, что родители перекапывали тогда блестящими мотыгами не столько церковное поле, сколько самих себя.

Издалека доносится свист, это Цино, посвистывая, работает своим опрыскивателем. Виноградник его синеет, опрыскиватель тоже посинел, соломенная шляпа и та посинела от раствора. Рядом с его виноградником появляется еще один человек, он тоже тащит опрыскиватель и тоже принимается за работу, но не на Циновом винограднике, а на своем — старом, разреженном, с толстыми, черными, узловатыми стволами лоз. Кое-где из стволов торчат побеги. Хозяин виноградника, тоже посвистывая, подобно Цино, принимается опрыскивать свои лозы, но он опрыскивает не все подряд, а на выбор — то уйдет на десять шагов вперед, то свернет вправо и остановится у лозы через несколько рядов. Постепенно весь виноградник его становится пестрым.

Дядя Гаврил объясняет моему отцу: «У Младенчо кустов десять сорта „мягкая лоза“, он только их и опрыскивает, потому как на этот сорт скорей всего ржавчина садится. По семь раз опрыскивает, а как до сбора дело дойдет, ничего и не собирает, половину винограда ржавчина сгубила. Но Младенчо не отступает, хотя зачем ему семь раз свой виноград опрыскивать и столько труда в него всаживать, когда он все равно пить не умеет! Кувшинчик вина выпьет и ревет, как дите малое!»

Младенчо и правда очень заботился о своем старом, умирающем винограднике, рыхлил его, обрезал, подвязывал побеги рафией, опрыскивал, а собирал горстку сморщенных ягод, добавлял к ним для запаху сухой цвет дикой лозы, а для цвета — зерен бузины и делал вино. Выпив, он раскисал, вспоминал покойных родителей, покойных родственников своих друзей, зачерпывал вино зеленой миской и, кто бы ни проходил по улице, каждого зазывал попробовать его вино, со слезами на глазах напоминая прохожему, какой славный человек был такой-то, который помер, царство ему небесное, отливал из зеленой миски на землю за упокой его души, утирал слезу и протягивал прохожему зеленую миску. Добрый человек был Младенчо, жалостливый, ползал он, как букашка, по холму с тяжелым опрыскивателем, подсинивал листья «мягкой лозы», посвистывал и, хотя виноградник его был при последнем издыхании, не бросал его, а когда один, когда вместе с женой копался на его рядках с первых весенних дней и до самого сбора винограда. Когда виноград начинал наливаться, он окружал свой виноградник лентами и пугалами, насаживал на колья конские черепа, сооружал из жести лопасти, дребезжавшие на ветру, вообще всячески защищал свой виноградник от птиц.

И для чего только он все это проделывал? Для того, чтоб иметь возможность поздней осенью, когда уже садится иней, нацедить зеленую миску вина, выпить его, помянуть покойных родственников и проронить за них слезу. Я не знаю другого человека, который с таким усердием и постоянством, вкладывая столько труда, взращивал бы свои слезы.

Ребята под предводительством мальчика, которого ударили жабой по лицу, зашли в Керкезский лес, направляясь к большому буку, и лес, всеобщий защитник и покровитель, спрятал их, заключив в свои объятия. Над деревьями взмыли сороки и сойки, показывая, где идут ребята.

Едва ребята скрылись в лесу, Цино закричал со своего виноградника: «Утонула! Утонула!» — «Кто утонул?» — спрашивал Младенчо, подбегая к нему с опрыскивателем на спине. «Собака утонула в колодце!» — кричал Цино, потом мой отец и дядя Гаврил повторили, как эхо, что собака утонула в колодце, и женщины отозвались еще более слабым эхом. Огородник крикнул что-то сверху, с груши, а мужские голоса с виноградника Цино и с церковного поля ответили, что его собака упала в колодец на винограднике.

Брайно тотчас свалился с груши прямо на свои странные овощи, мой отец и дядя Гаврил, бросив мотыги, побежали бегом вместе с огородником, а мы с глухонемой побежали за ними; я жестами кое-как объяснил ей, что случилось, и она стала креститься.

Когда мы прибежали на виноградник, четверо мужчин стояли, наклонившись, около сплетенного из лозы шалаша. В этом месте Цино выкопал и одел камнем колодец, чтоб не приходилось воду для опрыскивания таскать из реки, вверх по холму. Собака, верно, заигралась среди кустов ежевики и упала в колодец. Цино не видел, когда и как она упала, только вдруг услышал, что откуда-то из-под земли скулит и воет собака. Тогда он спрашивает Младенчо, не слышит ли тот, как воет собака, а Младенчо говорит, что похоже, мол, будто воет, но воет словно бы из-под земли, а где ж это видано, чтоб собака залезла под землю и оттуда выла. «Страшное дело, — говорил Цино, — опрыскивать виноградник и слушать, как из-под твоего виноградника воет собака!» И только когда Цино пошел к колодцу за водой для нового раствора, он увидел, что в колодец упала собака Брайно и отчаянно воет.

Мы с глухонемой продрались через ежевику, заглянули в колодец и тоже увидели собаку на дне — ухватившись передними лапами за камни, она скулила и белыми от ужаса глазами смотрела вверх, на людей. Все кричали: «Спокойно, Балкан, мы сейчас, Балкан!.. Балкан!.. Балкан!.. Держись, не двигайся!» Но Балкан срывался с каменных выступов, камни внизу позеленевшие, скользкие, пес барахтается в воде, исчезает во мраке колодца, каменная бездна под ногами оглашается отчаянным лаем, пока псу не удается снова ухватиться лапами за какой-нибудь выступ и он снова не стихает.

Колодец широкий, поэтому никто из мужчин не может спуститься вниз, в более узкие колодцы мужчины спускаются, раскорячившись, стараясь ставить босые ноги в пазы кладки. А здесь не спустишься, надо найти лестницу или веревку. «Боковина, боковина с телеги!» — приходит в голову Младенчо, и он бежит вниз по склону. У подножия холма стоит распряженная телега Цино с длинными боковинами для перевозки сена. Остальные в это время продолжают успокаивать собаку, и та, глядя на людей, умолкает.

Но люди отходят в сторонку, садятся в ожидании Младенчо у шалаша и закуривают. У колодца остаемся мы с глухонемой, смотрим на собаку, она смотрит на нас, но ни она не может ничего нам сказать, ни мы — ей. Если бы по милости этой самой собаки у меня не пропала речь, я бы сейчас говорил ей что-нибудь ласковое, успокаивал бы ее, а так я молчу, присев на край колодца, и смотрю в собачьи глаза, исполненные ужаса и мольбы. Огородник соединяет поясные ремни, снятые с себя мужиками, снимает ремни и с опрыскивателей, чтобы связать собаку, когда он спустится за ней в колодец.

Появляется Младенчо с боковиной на плече, мужчины опускают ее в колодец, но она оказывается слишком короткой. Ее снова вытягивают наверх, собака снова барахтается в воде и воет, и тогда дяде Гаврилу приходит в голову, что лучше всего привязать к ремням мешок, спустить его вниз, и собака залезет в мешок. Цино дает мешок, его привязывают к ремням, огородник наклоняется над колодцем и начинает спускать его вниз, объясняя собаке, что она должна забраться в мешок и свернуться там калачиком, не то, когда ее начнут тащить, она может вывалиться из мешка и разбиться о камни. Собака, увидев, что мешок приближается, радостно заскулила, разинула пасть и закусила дно мешка. «Отпусти, отпусти!» — закричал огородник, но тут вмешался дядя Гаврил, взял конец ремня из рук огородника и, приговаривая: «Тащи!», потащил собаку из колодца. Собака, держась зубами за мешок, раскачивалась в колодце, с нее стекали тяжелые капли и с шумом разбивались о дно. Это было как в цирке, мужики в себя не могли прийти от изумления, как ото собака одними только зубами держится за мешок.