Избранное

«Воспоминания о лошадях» и другие новеллы

Воспоминания о лошадях

Если оглянуться назад и порыться в своем прошлом, непременно найдешь там хоть что-то, связанное с лошадьми, живыми или мертвыми, а если нет ни живых, ни мертвых, можно уменьшить свой рост до роста босоногого мальчонки, в босоногом мальчонке с удивлением узнать самого себя и с еще большим удивлением увидеть, как этот босоногий парнишка, небрежно и на скорую руку обкорнанный ножницами, галопом мчится верхом на палочке и лихо понукает ее: «Н-но… Н-но!» Так будет, если читатель вырос в деревне: в деревне первыми верховыми лошадьми бывают прутья вербы, орешника или шелковицы. Если же читатель вырос в городе, да еще и не так давно, то в своих детских воспоминаниях, среди коробок с детским питанием, заводных игрушек, книжек с картинками и прочего, он обнаружит красную деревянную лошадку, ступившую на две полудуги и превратившуюся в удобную качалку — первую свою верховую лошадку.

В скачке на простом прутике есть что-то вольно-кочевое — в ушах свистит ветер, из-под босых пяток летит пыль и т. д. и т. д., в то время как городской ребенок, севший верхом на свою красную лошадку-качалку, между телевизором, электрическим камином, коробками с детским питанием, витаминным драже и заводными игрушками, не слышит ветра в ушах, и пыль не подымается из-под его пяток, и летящий навстречу жук не стукнет его сердито по носу — разве какая обалдевшая моль случайно на него натолкнется.

Верховая езда на лошадке-качалке — удобство, удовольствие и развлечение; верховая езда на простом прутике — страсть, неведомыми путями перенесенная через сотни и сотни лет из тех времен, когда наши праотцы переплыли на лошадях реку Дунай и заселили наши края, неся впереди вместо знамени конский хвост.

Чье еще отечество перенесено на лошадях и какой еще народ сумел собрать рассеянные семена свои не под золотые хоругви с изображением мифических существ и девизами на латинском языке, а под конский хвост, привязанный к простому древку? Память ребенка еще не знает этого, но это живет в ритме его крови, поэтому босоногий мальчуган несется на своем прутике-лошадке, как вихрь, он весь — действие, весь — воинский порыв, а свободная рука почти кавалерийским жестом взмахивает воображаемой саблей и рассекает воздух.

У нации два начала, и я вижу их в играх этих двух детей: одно начало — в бешено мчащейся верховой лошадке, начало действия и риска, другое — в лошадке-качалке, воплощении удобства и надежности.

Мои воспоминания едва ли будут в состоянии представить на рассмотрение читателя все, что волнует мою мысль и душу. Приходилось ли вам слышать о том бедняке, который стегал свою лошадь, заставляя ее тащить телегу вверх по склону, и, когда лошадь посреди дороги упала на колени, человек сам впрягся в телегу и вытащил ее на гребень холма? Обернулся бедный человек, увидел на дороге павшую лошадь, глянул на тяжело нагруженную телегу и воскликнул: «Ну и дурак же я! Я и то еле вытянул телегу, а хотел, чтоб лошадь ее вытянула!» Я не смогу, подобно этому бедняку, вытянуть телегу на вершину холма, потому что мои воспоминания то несутся по колдобинам крутого спуска, разрывая старую кожаную амуницию, то скачут мерным галопом по мягким проселочным дорогам, сопровождаемые тучами оводов, карабкаются, пыхтя и сердясь, в гору, падают как подкошенные или плывут, распустив хвосты, в молочном тумане моего сознания, налетают на меня, едва не растаптывая, подымают в воздух, несут меня на своих упругих спинах или внезапно сбрасывают наземь и пропадают, оставив лишь горстку холодной пыли да эхо своих подкованных копыт.

Рухнувший на землю человек поднимается в одиночестве, рухнувшая тишина постепенно восстанавливается; человек оглядывается по сторонам и ищет, за что бы ухватиться, вокруг него все еще витает прилипчивый запах конского пота, вяленой говядины, бараньего жира, нестираной шерсти и раскаленной солнцем недубленой кожи. Торопливые пчелы жужжат в воздухе, мало-помалу восстанавливая живой запах трав и лесных цветов, воспоминания о лошадях сжимаются, собираясь в одну точку, поставленную в сознании как не поддающийся разгадке знак.

То издали, то совсем вблизи, словно он исходит из углов моей комнаты, я слышу недовольный крик перепела: бур-р — бур-р… Бур-р — бур-р!.. — и кажется, что он говорит мне недовольно: «Бурчи, бурчи!» «Ну, а что же мне, кричать?» — спрашиваю я. «Бурчи, бурчи!» — отвечает перепел, шелестит перьями, забивается недовольно в угол комнаты и оттуда продолжает недовольно бурчать себе под нос: «Бур-р — бур-р!..» Как ни напрягаю я мысль, я не могу извлечь из своих воспоминаний стремительной, лихой упряжки, такой, как гоголевская русская тройка, запрячь в нее всю свою жизнь и помчаться так, чтобы читатель остановился и смотрел, пораженный, как мчусь я на этой тройке.

Устремляясь назад, в прошлое, моя мысль добирается до самого Дуная, я вижу, как пять тысяч наших прародителей плывут на спинах своих низкорослых лошадок, преодолевают высокий камыш на берегу реки, поднимают пыль с дикой южной земли, спешиваются, табуны расседланных лошадей принимаются кротко щипать траву, праотцы засыпают, подложив под головы твердые седла или прильнув к теплой славянской груди, а смирные славяне ходят на цыпочках вдоль старых ульев и миролюбиво защищаются от миролюбивых пчел. В воздухе носится запах пчелиного мода и пчелиного воска, он смешивается с запахом лошадей, чтобы впитаться в кости и жилы прошедшего с той поры тысячелетия. Конский пот и липкий пчелиный воск — вот чем спаяна эта тысяча лет. Быть может, еще тогда, когда наши праотцы сеяли свой языческий грех в теплое славянское лоно, был заложен в наше сознание и тот не поддающийся разгадке знак, который обладает способностью множить наши воспоминания о лошадях и о жизни и снова собирать их в тайный знак, не больше точки величиной.

Если разбить куриное яйцо, мы увидим на его желтке точечку, обращенную к солнцу яйца — под скорлупой каждого яйца есть маленькая круглая полость, которую народ называет солнцем, — так вот именно эта точечка и есть тайный знак жизни яйца, обращенный прямо к его внутреннему солнцу. Голосистое кукареканье петуха, красный гребешок и сережка, роговая шпора, красное и золотое перо в хвосте — все это хранится в точке желтка, чтобы быть переданным следующему петушку; со своей стороны он тоже поставит точечку, чтобы она несла дальше красное и золотое перо, роговую шпору, красный гребешок и серьгу, как и голосистое петушиное кукареканье. Чем больше я стараюсь навести в своих воспоминаниях какой-то порядок, выстроить их в определенной гармоничной последовательности, тем большую я создаю сумятицу и уже не могу извлечь из них ни одной стройной мысли, ни одного урока, поэтому я буду рассказывать все подряд, так, как оно было, в тайной надежде, что каждый отдельный факт содержит в себе какую-то мысль и что совокупность этих фактов даст необходимую читателю идею.

Я хотел бы начать со светлой картины с лошадьми — на небе заря разгорается, а по полю скачут конь к коню, богатырь к богатырю, посередке сам царь Иван Шишман, за ним копья колышутся, а за копьями песенный фон; я хотел бы вдохнуть в эту картину движение и энергию, чтобы она, как ветер, промчалась перед глазами, разбудив мою фантазию, и чтобы я, сидя на стуле и нанизывая букву на букву, слово на слово, знак на знак, почувствовал, как я медленно приподнимаюсь на стременах; но я не успеваю приподняться на стременах, потому что налетевшие кони сбивают меня наземь, потому что обозная лошадь, погружаясь в трясину, отчаянно зовет меня (впрочем, она зовет всех); упавшая в колодец собака воет так, словно сама земля под ногами воет собачьим голосом; сердитый перепел шебаршится в углу и, недовольно бурча себе под нос, идет по квартире искать воду. Ярость охватывает пишущего, перо его зеленеет, сталь становится острой и злой, воспоминания постепенно отступают, безмолвно и глухо, лошади плавно несутся по воздуху, напоминая, что слово нам дано, чтобы говорить, а не для того, чтобы неясно бурчать себе под нос.