Избранное

— А когда он увидит лошадь, не догадается, по какому мы делу? — спросил председатель.

— Вряд ли, — ответил Иван Мравов. — Он эту кобылу много раз видел. Я другого опасаюсь: что, если корчмарь поутру сбегал к нему, предупредил?

— Увидим. — Дядя Дачо мотнул головой и опять поправил подскакивавший от тряски карабин.

Впереди расстилалась котловина. На холме с тремя вязами никого не было видно — должно быть, люди Амина Филиппова постигли смысл непостижимой карты Атлантического океана и вместе с учителем Славейко спустились в римские развалины, чтобы проверить, вправду ли обнаружатся оленьи рога и кабаньи клыки под тем местом, где легла припадочная коза; дороги тоже были безлюдны, у противоящурного кордона — ни души, Патрульный, верно, лежал в тени под грушей. Над кукурузным полем, позади кордона, вздымалась пыль — это проезжала телега того мужика, который вез в город парализованного сына. Сержант еще при выезде из села видел, как они свернули на проселок, и пожалел в душе беднягу, лишний день проторчавшего в пути с несчастным своим сыном, которого надлежит представить медицинской комиссии для освидетельствования. Над цыганскими кострами вились голубоватые дымки, такие прозрачные и чистые, будто их пропустили через фильтр, дальше, за этим чистым, процеженным дымом пылали печи для обжига извести, а сквозь их пламя проглядывал монастырь. Все в долине было такое же, как вчера, все оставалось нетронутым на своих местах, синие горы тоже стояли на месте, и, оглянувшись, Иван Мравов убедился, что и село Разбойна стоит на месте, спокойное, печальное, манящее… Он не знал, почему оглянулся и почему таким печальным и манящим показалось ему село.

«Не стану больше оборачиваться!» — сказал он себе и взглянул на дядю Дачо, тот стоял в двуколке во весь рост и всматривался в южный край Чертова лога. В той стороне поблескивал ручей, прятался в глубоком овраге, пробирался между ивами и кустарником, за ним высились стога сена, нелепо торчал плетень — он ничего не огораживал, просто торчал, как черта, которая ни с того ни с сего возникла и так же ни с того ни с сего оборвалась… Когда-то здесь стояла сторожка, плетень был оставленным ею следом. Между стогами сена и деревьями мелькала человеческая фигура, то исчезавшая из виду, то появлявшаяся вновь; фигура мерно взмахивала руками.

— Косит, — произнес дядя Дачо и опустился на сиденье.

Лошадь все так же мерно трусила, слегка прихрамывая, по проселку, колеса мягко раскидывали густую пыль. В приглушенный стук копыт вплеталось поскрипывание старой конской упряжи. Когда двуколка въехала по некрутому склону на гладкое, хорошо просматривавшееся место, косарь дошел до конца ряда и вскинул косу на плечо, собираясь повернуть назад и приняться за следующий ряд. Заметив двуколку с седоками, он остановился вполоборота, ненадолго задержался на них взглядом и двинулся босиком по свежескошенному ряду.

— Ничего не подозревает, — произнес Иван Мравов, — неясно только, узнал он нас или нет.

Дядя Дачо не ответил, он смотрел на шагавшего по скошенной траве Матея. Дойдя до середины ряда, косарь неожиданно свернул вбок и по скошенной траве, напрямик пошел к дереву со свернувшейся от зноя листвой. Повесил косу на ветку, наклонился, из двуколки было видно, что он разбрасывает какую-то одежду, поднимает кувшин с водой, пьет. Потом он опять закутал кувшин, чтобы вода не нагревалась, порылся в карманах, и вскоре дядя Дачо с Иваном увидели у него над головой голубой табачный дымок.

— Ну, хороши мы с тобой. — Дядя Дачо шевельнулся. — Человек пошел просто-напросто глотнуть воды и выкурить сигаретку, а мы невесть что подумали! Да у него и в мыслях ничего нету! Даже если он при оружии, мы его возьмем, он ахнуть не успеет.

И он снова поправил сползший к ногам карабин.

Иван Мравов жестами показывал ему, что Матей стоит под деревом, в тени, а сразу за полосой тени начинается густой ракитник, и, как только Матей заметит, что они направляются к нему, он мигом, как кошка, юркнет в ракитник, ведь он сразу смекнет, что дело серьезное, коли они вдвоем явились за ним. Матей знает, когда и в каких случаях власти прибегают при аресте к таким приемам.

— Как же тогда быть? — растерялся дядя Дачо.

Дорога снова пошла полого вниз, спустилась в небольшой овражек, и косарь под деревом скрылся из виду.

— Стой! — сказал Иван Мравов и спрыгнул на землю.

Он принялся выпрягать лошадь и объяснил председателю свой план: они хлестнут кобылу, чтоб она поскакала прямо на Матея, а сами побегут за ней, вроде бы она испугалась и понесла, будут звать Матея на помощь, чтоб кинулся наперерез, для Матея это пара пустяков — кинуться наперерез и повиснуть на поводьях, а тем временем Иван улучит момент, перехватит ему руки поводьями и будет держать, пока не подоспеет дядя Дачо с карабином.

— Важно, — говорил Иван Мравов, выпрягая лошадь, — не дать ему выхватить пистолет. Я его характер знаю, он первым делом — за оружие!

С этими словами Иван хлестнул кобылу, та вздрогнула от удивления и испуга и, когда поводья отпустили, галопом поскакала прямо на Матея.

— Стой! Стой! — закричал Иван Мравов и пустился вслед за ней.

В несколько прыжков он выбрался из овражка и увидел, что лошадь мчится галопом по валкам скошенной травы, а Матей, весь в клубах табачного дыма, оторопело стоит и смотрит.

— Матей, Матей! — крикнул Иван Мравов. — Лови, перегороди ей дорогу! Черт ее знает, с чего она понеслась! Тпр-ру! Тпр-ру!

— Тпр-ру! — подхватил Матей и, высоко вскинув руки, бросился к лошади.

Тем временем дядя Дачо, спотыкаясь о карабин, бежал в своих сандалиях по лужку, не сообразив, что Матей, увидав карабин, вмиг догадается, зачем они с Иваном гонят лошадь по скошенной траве. Никто впоследствии не мог сказать, заметил Матей карабин в руках председателя или нет, догадался ли, зачем Иван и дядя Дачо погнали на него лошадь. Возможно, у него и времени не было догадаться, потому что лошадь стремительно неслась вскачь прямо на него. Матей ловко вывернулся, ухватился обеими руками за уздечку и повис на ней всем телом. Лошадь с отчаянным ржанием закружила его, босые ноги Матея волочились по земле, но у него была мертвая хватка, и в конце концов животное опустило голову и остановилось.

В ту же секунду Матей почувствовал, что ему скручивают руки ремнями, увидел рядом с собой напряженное лицо Ивана Мравова, глаза Ивана Мравова и почуял, что это не тот Иван, которого он так близко знал, что это скорее жесткое лицо сержанта Антонова по прозвищу Щит-и-меч; село Разбойна терпеливо выковывало эти лица и постепенно закаляло, потом опять раскаляло и опять выковывало, и, ощутив сейчас всем своим существом холод этого металла и что ему скручивают руки, Матей, одной рукой держа поводья, другой молниеносно выхватил пистолет и выстрелил.

Иван Мравов тоже успел заглянуть в глаза Матея, наполовину близкие, наполовину чужие, и впервые увидал, что на самом их дне, как на дне глубокого колодца, синеет ненависть. Ему доводилось видеть такую ненависть в собачьих глазах — в пограничных войсках, где он служил, в собаках воспитывали ненависть, и он при обучении бывал свидетелем того, как глаза собаки из желтых становятся синеватыми и зрачки почти исчезают. Эхо, услышанное на водяной мельнице, которое с утра неуловимо трепетало в его душе и звало: Матей… Матей… теперь смолкло. В тот миг, когда Матей выхватывал пистолет, рука Ивана тоже метнулась к пистолету, но так и осталась на кобуре, не смог Иван Мравов вынуть оружие, не успел.

Первым после выстрела упал Матей. Опорой ему служили поводья, на которых он повис: выстрелив, он выпустил их, хотел было машинально опять за них ухватиться, не сумел и упал на помятую траву. Он не смог сразу вскочить на ноги, на какое-то время он впал в состояние столбняка или гипноза. А напротив него стоял во весь рост, живой и мертвый одновременно, сержант Иван Мравов. У него на гимнастерке, на груди торопливо расплывалось красное пятно, и сам Иван, видимо, торопился куда-то, торопливая судорога скользнула по его лицу, глаза закатились, и он тяжело рухнул наземь…