Избранное

Хозяин угнанной лошади обошел ее кругом, похлопал по холке и вдруг обнаружил, что одно ухо у нее надсечено и свежая рана еще кровит.

— Это ты мне лошадь покалечил? — взревел он и, взмахнув ножом, рассек ухо стоявшего перед ним цыгана.

Тот схватился рукой за рассеченное ухо, завопил во всю мочь: «Убили, зарезали!» — и упал в дорожную пыль, корчась и дергаясь так, будто его и впрямь проткнули ножом насквозь. Вопль прокатился по всему табору, цыгане все разом ощетинились, Мустафа забегал, заметался, точно серый дух, алый платок на его шее хлопал на ветру. Патрульного с небрежно висевшим на плече карабином мгновенно обступили со всех сторон, щуплые цыгане сжимали в руках ножи и топоры, глаза полыхали огнем, и патрульный почувствовал, что этот огонь прожигает на нем рубаху. Он поспешно отпрянул, сминая спиной кукурузные стебли, рубаху уже больше не прожигали, и он рванул с плеча карабин.

— Ни с места! — рявкнул он изо всей силы, и такая это была страшная сила, что трудно сказать, что нагнало на цыган больше страху — хриплый этот крик или последовавший за ним выстрел в воздух. (Этот-то выстрел и услыхал сержант Иван Мравов, когда возвращался с железнодорожной станции. Он остановился, прислушиваясь, не последует ли второй выстрел из боевого карабина. Считаю своим долгом сообщить читателю, что, пока Иван Мравов стоял неподвижно, не снимая ноги с педали велосипеда, весь табор тоже стоял неподвижно, прикованный к месту звуком выстрела. И крестьянин с парализованным пареньком тоже, и даже распряженные буйволы стояли возле дышла не шевелясь, словно они были не живые, а истуканы чугунные.)

Только цыганенок с медведем продолжали шагать по широкому междурядью мимо стеблей кукурузы, спотыкаясь о бугристые желтые тыквы. Цыганенок и медведь вынырнули из кукурузы как раз там, где стояли буйволы. Парализованный паренек первый заметил их и радостным возгласом приветствовал медведя. А отец паренька, обернувшись, в первую секунду от удивления мог только вымолвить: «А!»

Он хотел было шагнуть назад, к своей телеге, но помешали буйволы. Черные тяжелые животные, которые до той поры стояли на месте как прикованные, тут громко запыхтели, задвигали ушами и хвостами, а еще через мгновение будто какая-то потусторонняя сила подтолкнула их, и они понеслись на медведя, трубя в свои иерихонские трубы. Медведь только разок повернулся на месте и вмиг избавился от своей неповоротливости. Он сильно дернул цепь и косматым черным клубком покатился на буйволов. Треск, топот, рев хлынули по Илинцу, смолкло журчание воды в чешме, родник, питавший ее, захлебнулся, холм Илинец тоже дрогнул, задрожали три вяза на его вершине вместе с топографической вышкой, даже молельный камень и тот слегка вздрогнул, с римских развалин посыпались пепел и пыль. Цыгане, патрульные, отец больного паренька, и сам паренек, и сороки — все повернули головы в одном направлении, все смотрели, как через покрытые росой поля и луга, через кукурузное поле, подсолнухи и люцерну мчится огромными прыжками медведь, а за ним с ревом и пыхтеньем несутся два буйвола, похожие на стенобитные машины.

Прошло немало времени, прежде чем вся природа вокруг стряхнула с себя оцепенение, вода в чешме вновь зажурчала, опять зашумели листвой вязы на холме, а отец больного паренька догадался, придерживая шапку рукой, кинуться за буйволами вдогонку. «Дело это так оставлять нельзя», — решили, очнувшись, сороки и полетели над полем вслед за хозяином буйволов.

3

Чуть выше я упомянул о монастырском клепале, а теперь обстоятельства заставляют меня вернуться немного назад, чтобы бросить, пусть мимолетный, взгляд на монастырь, тем более что там уже несколько дней крутился какой-то странный народ, хотя я бы не назвал их подозрительными, как выразился сержант Иван Мравов (профессия вынуждала его быть особенно бдительным). Если бы за этот район отвечал сержант Антонов, он выразился бы еще суровее, назвал бы этих людей сомнительным сбродом, отребьем и в двадцать четыре часа без лишних слов очистил бы от них весь монастырь.

Монастырь — это, конечно, чересчур громко сказано, потому что речь идет о маленькой церквушке, окруженной приземистыми хозяйственными постройками, где некогда держали домашний скот, а теперь из распахнутых настежь ворот веяло мраком и запустением. Имелась там также заброшенная сушильня для слив, пристройка, где жили монахи, с деревянной верандой, к которой вели несколько ступенек; в глубине двора приютилась пасека со старыми островерхими ульями, похожими на капюшоны, чешма с одним краном, а возле чешмы — дощатый помост, на котором висело клепало. Через несколько лет после войны старый набожный игумен умер, был он единственным хранителем святой обители, какое-то время церквушка стояла на запоре, но, когда начали обобществлять землю, епархиальный совет прислал монаха — видимо, из опасения, что село Разбойна позарится на небольшой участок земли при церкви и присоединит его к сельхозкооперативу. У монаха была багровая физиономия и глаза фанатика. Сразу по прибытии он поставил у окошка своей кельи швейную машинку и целыми днями вертел колесо и что-то шил. Все, какие были в селе верующие, по большей части женщины постарше, потянулись поглядеть на нового монаха, как он там шьет на швейной машинке. Лицо монаха говорило скорее о постоянной физической боли и неудовлетворенности, чем о неудовлетворенности и боли духовной. С помощью своих людей, которых он называл добровольцами, сержант Иван Мравов все разузнал о новом монахе, не заглядывая в монастырь — впервые он побывал там всего лишь неделю назад.

Неделю назад молодой сержант вошел в монастырские ворота, катя перед собой велосипед, остановился возле дощатого помоста с клепалом, снял фуражку и не успел еще вытереть потный лоб, как из пристройки показался монах, который был счастлив, по его словам, приветствовать в святой обители народную милицию, и вообще он, дескать, счастлив повидаться с милицией, потому что, хотя и разным оружием, все мы, по сути, служим одному и тому же богу, то есть хотим сохранить национальный дух, единство всех болгар, как это делали наши прадеды, сохранявшие и защищавшие болгарский дух во времена чужеземного ига. Разговор получился в высшей степени любезный. Слушая монаха и отирая со лба пот, Иван Мравов с удивлением обнаружил, что монах примерно одного с ним возраста. «Это надо ж, в такие молодые годы заточить себя в этой дыре!» — дивился он, озирая запустелую древность, громко именовавшуюся святой обителью. Монах тоже с удивлением обнаружил, что они с милиционером почти ровесники, и не понимал, как это молодой парень может закабалить себя милицейской формой.

По словам монаха, монастырь был основан еще при царе Иване Шишмане[4]. Иван Шишман построил множество таких христианских сторожевых пунктов, так сказать, опоясал свое царство христианской верой, дабы защитить его с помощью креста и бога. Много раз турки-разбойники и черкесы разрушали и сжигали монастырь, но он снова отстраивался и восставал из пепла, и если сержант полюбопытствует, то увидит, что в церкви и сейчас хранится много старинных икон.

Монах долго вертел ключом в замочной скважине, но наконец отпер двери и повел Ивана Мравова смотреть иконы и обратил его внимание на акустику. Из икон он остановился главным образом на святом Димитрии, который верхом на красном копе пронзал копьем зеленого дракона. На хвосте у дракона плясал дьявол, дракон изрыгал на святого алые языки пламени, но тот благодаря своей святости и своему копью поражал дракона насмерть. Все это символизировало превосходство сил Добра над силами Зла. Далее на иконе изображалось освящение хлеба. Иконописец изобразил на столе плоды человеческого труда, что показывает, как близко стоял старый мастер-богомаз к народу и его труду.

— Мы вообще почитаем труд добродетелью, — объяснял монах. — Впрочем, вы это знаете не хуже моего, потому что новая власть провозгласила: «Кто не работает, тот не ест». Мы все должны работать, я вот тоже целый день ломаю глаза и гну спину за швейной машинкой. Наши апостолы явили нам свой личный пример, и нам должно ему следовать, если мы хотим быть достойными своего имени.

4

Иван Шишман (годы правления 1371–1393) — последний царь независимой Болгарии до ее порабощения Османской империей.