Серебряные орлы

Самой любимой памяткой от папы Сильвестра была для Аарона белая фигурка, представляющая доброго пастыря, прижимающего к груди ягненка, с улыбкой, полной мудрой доброты. Долгие годы Аарон ставил эту фигурку перед собой, чтобы, вглядываясь в нее, проникаться умиротворением и радостью. И тогда стиралось у него воспоминание о лице Христа, в которое он, полный трепета — если верить папе Сильвестру, трепета бьющей его лихорадки, — вглядывался в храме святого Павла, закинув голову, но долго не мог смотреть. Голова начинала кружиться. От тревоги ли?

— Ну, насмотрелся, проходи уже под сводом. Посмотри вокруг, посмотри перед собой, сам подумай, может ли вот такой быть здесь истинным хозяином… Дальше, дальше, смелей… не бойся… сейчас ты не служишь богу тревоги, не идешь черным путем… Только взгляни, какой лучистый наш путь… пять лучистых путей… Каждый приводит к хозяину дома сего… Не бойся, ты знаешь его…

Конечно, Тимофею никогда и в голову не придет, что теплые братские слова Аарона о том, что он полюбил его — и полюбил сразу, когда тот заработал синяк, — в большой мере вызваны были радостью и благодарностью, что вот наконец-то кто-то пришел, развеял страх, заглушил шепот, а процессию дев вновь преобразил в ряды колонн…

Но как только бросил Тимофей свой развязный и тем не менее стыдливый вопрос, мгновенно Аарон вновь услышал шепот. На сей раз он определенно слышал его действительно в себе самом. Возвращались последние слова, которые он слышал, по возвращались измененными: «Каждый приводит к хозяйке дома сего… Не бойся, ты знаешь ее…»

Он не боялся. Как будто совершенно спокойно вглядывался в пленительное зрелище: в стройные, полные спокойной и гордой гармонии светло-серые колонны, окутанные сумраком и, словно в озерной глубине, отчетливо отражающиеся в плитах пола.

Сопряженные великолепной симметрией архивольтов, они убегали пятью рядами вдаль, туда, где стояла — где должна была стоять, — поправился Аарон, — хозяйка дома сего… Он знал ее. Хотя никогда не видел статуй или барельефов с ее изображением.

Но какое это имеет значение? Разве не декламировал он столько раз: Sic te diva potens Cypri»?[Так тебя, божественная повелительница Кипра… (лат.) — обращение Горация к Венере.]

A без вопроса Тимофея пришел бы Аарон к выводу, что именно эта рожденная из пены возле Кипра должна быть хозяйкой дома сего?

И что же, выходит, этот сдержанный собственный вопрос в этом непроизнесенном «сейчас» и «здесь» не означает, что если бы именно сейчас не прозвучал имеппо здесь вопрос Тимофея, то не увидел бы Аарон Киприду в том месте, где два золотых ангела, опершись о скрижали Моисея, бесстрастно несут стражу? Стражу возле пустой ниши, завершающей огромный храм, уже многие века одинаково вызывающей чувство облегчения, что не в бесконечность уходят сквозь таинственный полумрак ни ряды стройных бледно-серых колонн, ни возникающие из этого полумрака видения.

Они постояли с минуту пред золотыми ангелами, и Аарон вывел Тимофея из базилики. Солнце ослепило их. Когда спустя уже долгое время они смогли присмотреться друг к другу, то с удивлением, но и не без удовольствия увидели, что обоих их, собственно, можно назвать рыжими. Для Тимофея, похоже, это послужило еще одним поводом завязать дружбу. Как мог рассказал он Аарону, что привело его в монастырь и заставило задать вопросы, которые так поразили пришельца из-за моря.

3

В Риме обычно шумно справляли день святого Лаврентия. Но никогда, пожалуй, не праздновали его так шумно, как в десятый год пастырского служения Иоанна Пятнадцатого.

В монастыре святого Павла также много говорили и о самом празднестве, и о всеобщем веселье, которое в стенах храма, посвященного святому диакону-мученику, приказал устроить хозяин его кардинал-диакон. Он даже приказал, чтобы освободить для этого дня больше места, вывести из левого нефа своих великолепных коней, которыми уже много лет гордился перед всем Римом и проезжими чужестранцами, и, надо сказать, с полным основанием. Часть братии в монастыре святого Павла даже просила приора, чтобы он позволил им принять участие в развлечении. Но он не только отказал, а вообще запретил в этот день покидать монастырь. И все же несколько из них, главным образом уже пожилых монахов, которым древние обычаи казались более священным делом, чем новомодные клюнийские предписания, еще в канун праздника перелезли через стену и появились на карнавале в широких шляпах с петушиными перьями и в штанах, просторных снизу и обтягивающих сверху, с одной штаниной желтой, другой красной. Кардинал-диакон храма святого Лаврентия неоднократно пил в их честь, прославляя приверженность к стародавним обычаям и подбадривая, чтобы они не боялись своего нового приора, так как недолго продержатся все эти новшества, занесенные из чужих краев в священный город злобными северными ветрами, истребятся со всякой наносной мякиной, как те плевелы, о которых апостол святой Павел так хорошо писал в послании к святому Петру, ключарю господнему.

Правда, ободрение кардинала-диакона не очень помогло злополучным приверженцам стародавних обычаев — приор даже не впустил их в калитку, грозя спустить со сворки псов. Грозя ему в ответ, они удалились. Тимофей рассказал Аарону, что некоторые из них нанялись петь божественные песнопения у ворот дома консула Кресценция, одного приютил бывший покровитель, кардинал-диакон из монастыря святого Лаврентия, а двух самых молодых и сильных взяли в вооруженную стражу к дядьям Тимофея. С утра до ночи они стоят в воротах замка, напротив колонны Марка Аврелия, и, как увидят монаха-клюнийца, сразу целят в него из арбалета, чтобы совершенствоваться — как заявили они Григорию, двоюродному брату Тимофея — в благородном воинском искусстве.

Карнавал в честь святого Лаврентия мог иметь и иные последствия для монастыря святого Павла; Тимофей намекал на какой-то разговор между дядей Иоанном Феофилактом и консулом Кресценцием. Говорили как будто о надеждах, которые питают в связи с неприязнью папы Иоанна к клюнийской конгрегации, а в особенности к приору монастыря святого Павла.

— Святейший отец мог не признать выбора Герберта на архиепископство в далеком Реймсе, а уж тем более укротить какой-то там монастыришко в своей столице, — восклицал громким голосом Иоанн Феофилакт, подливая консулу самого лучшего из своих вин.

Аарона поразило, что Тимофей, говоря о дядьях, вовсе не скрывал трезвого своего мнения о них и даже некоторой неприязни. Жаловался, что приходится совместно с ними владеть виноградниками.

— А в одних моих руках это было бы прибыльное дело, — объяснял он совершенно не разбирающемуся в виноделии молоденькому монашку, — а когда владеет виноградником целая орава, то весь род нищенствует.

Со смехом он рассказал, как вцеплялись друг в друга дядя Иоанн Феофилакт и дядя Роман, когда обсуждали, не подбавить ли к хорошему вину, отправляемому на праздник в монастырь святого Лаврентия, немного прокисшего, плохого вина. После долгого галдежа решили не портить хорошего напитка; дружба кардинала-диакона еще может пригодиться… Так что на праздник Тимофей поехал, ведя двадцать шесть ослов, пригибающихся под тяжестью бочек с отборным вином. Везде по дороге его встречали бурей рукоплесканий и радостными возгласами. Перед собором буря перешла в ураган! Сотни рук потянулись к бочкам, мгновенно ослов разгрузили — Тимофей только поглядывал, чтобы не сбиться со счета, чтобы не укатили бочку нз-под носа, пока он не передаст все вино управителю кардинальского двора. Бочки катили через церковный перистиль, через главный вход и даже через центральный неф, чтобы потом свернуть палево, туда, откуда еще пахло лошадьми и где уже высились груды бутылей с оливковым маслом и мешки с овощами, а рядом топорщился целый лес весьма приятных виселиц — больших шестов, на которых болтались преимущественно жилистые петухи со свернутыми шеями, обратив мертвый, но раскрытый глаз к благожелательно улыбающимся с мозаичного свода святым.