Серебряные орлы

— Зачем ты все это написал? Ведь сам же только что сказал, как тебя радует, что в будущих столетиях те, которые будут читать это, увидят тебя иным, не таким, как ты на самом деле выглядишь. Прочтя же эту главу, потомки увидят тебя каким ты есть.

Улыбнулись серые мудрые глаза Дитмара.

— Увидят, во не поверят. Не поверят мне самому, моему собственному описанию. Во сто раз больше, чем моим словам, будут верить моей мысли о том, что творение и писатель должны быть похожи друг на друга. И мы оба можем в этом убедиться, хочешь? Когда архангельские трубы возгласят час суда, когда мы с тобой окажемся среди миллионов воскресших в долине Иосафата, пойдем поищем тех, что спустя тысячи лет после моей смерти будут читать эти книги. И ты узнаешь до чего они будут удивлены, увидев, как я на самом деле выгляжу. А ведь все прочитают пятьдесят первую главу. И знаешь, что скажут мои читатели, оказавшиеся в долине Иосафата? Они скажут, что решили, будто я умышленно очернил свою внешность в пятьдесят первой главе из-за того, что исполнен был великой скромности или хотел быть скромным. Правда, не только мой вид приведет их в изумление, но и внешность Гомера и Вергилия тоже.

Когда Аарон сразу же после венчания Рихезы покидал Мерзебург, отправляясь в Польшу, Дитмар напутствовал его словами, которые не могли не напомнить ему араба Ибн аль-Фаради. Слова эти звучали: «Все мудрецы и ученые — братья друг другу, какому бы князю или королю они ни служили».

Этими же словами приветствовал Аарона мерзебургский епископ Дитмар, когда Рихеза толкнула дверь и полился яркий свет от масляного светильника. Дружеским словам сопутствовало дружеское рукопожатие.

— Вот мы и опять увиделись, правда, пока еще не в долине Иосафата, — сказал весело Дитмар.

Он расспрашивал Аарона о здоровье, о последних прочитанных книгах, об успехах в деле обращения язычников и утверждения в вере ранее обращенных. Много говорил о Сильвестре Втором, и с таким жаром и восхищением, что у Аарона слезы навернулись на глазах от чувства благодарности: отвык он уже от того, чтобы при нем так прославляли память папы-мудреца. С восхищением и завистью говорил Дитмар и о том, какое это было большое счастье находиться в Риме при Сильвестре.

— Действительно, большое счастье, — с жаром подтвердил Аарон.

— Но и при святейшем отце Бенедикте, говорят, мудрость и святость процветают в Риме. Это подтвердят тебе те, кто был там во время коронации императора. Великолепные были дни, блистательное торжество, давно Рим такого не видал. Жаль, что ты не был, скучаешь, наверное, по Риму.

— Скучаю, — вздохнул Аарон. — Жалею, очень жалею.

— Отчего же не отправился?

— Потому что государь Болеслав вновь отказался от давно обещанной поездки, — неожиданно резко отозвалась из темного угла Рихеза.

Дитмар молча покивал головой. Сочувствующе, с легким, еле заметным огорчением.

— А что же такое случилось с государем Болеславом? — произнес он тихо и медленно, поднимая к потолку умные серые глаза. — Такой был раньше набожный, такой деятельный, так заботился о своей рыцарской чести, о чести ленника… Не было у августейших императоров более верного слуги, а теперь не иначе, сатана его обуял: дерзок стал, кичлив, указаний императора не слушает… Послов императорских унижает, вынуждая их совершать далекие, изнурительные поездки… А ведь еще не известно, изволит ли прислушаться к голосам этих послов, хотя устами их сама императорская власть вещает, власть наместника Христа…

— Ошибаешься, отец епископ. Римский император не является наместником Христовым. Он только первый, достойнейший монарх в ряду помазанников, которыми всеми одинаково правит Христос через посредство одного законного наместника своего, римского епископа, папы…

— Демоны обуяли тебя, Аарон, — еще резче откликнулась из темного угла Рихеза, — смеешь утверждать, что Оттон Чудесный, мой могущественный дядя, не был наивысшим законным наместником Христа?

Аарона сбили эти слова. Он стал мысленно призывать Тимофея на помощь: старался точно припомнить все, что услышал от него во время исповеди.

— Ты ошибаешься, отец аббат, — со спокойной снисходительностью сказал Дитмар. — Величие ни одного помазанника на всем свете недостойно того, чтобы называться хоть бы тенью тени императорского величия. Даже величие папы, епископа Рима. Оно настолько ниже императорского, насколько Петр ниже Христа. Разве не так всегда учили святые отцы?

— Вовсе не всегда. И Лев Первый, и Григорий Первый, и Захария, и Николай иначе учили, — ответил устами Аарона Тимофей, и даже не Тимофей, а сам Бенедикт Восьмой, Иоанн Феофилакт.

— О Николае напомнил! — язвительно воскликнул Дитмар. — Но ведь это же вовсе не безупречный в вере отец, а всего лишь еретик на панском престоле. Это он позволил Кириллу и Мефодию провозглашать веру святую на варварском наречии.

— А разве апостолы не разными языками провозглашали святую веру?

Дитмар всплеснул руками:

— Неужели и ты становишься еретиком, отец Аарон? И ты хотел бы на славянском языке свершать богослужение?

— Нет, я вовсе этого не хочу. Есть только один священный язык, латинский. И ничего бы я так горячо не жаждал, как того, чтобы как можно больше славян умели говорить и писать по-латыни, как ты, отец Дитмар.

— Далеко до этого, очень далеко, отец Аарон… Они даже по-германски еще не все научились говорить…

Аарон удивился.

— А зачем им надо учиться германскому языку? — прошептал он.

Дитмар вновь всплеснул руками.

— Да разве яйцо сразу становится курицей? — воскликнул он. — Сначала оно должно стать цыпленком. И как цыпленок на старую курицу, так и душа молодого германского народа похожа на старую душу Рима. А славяне — это яйцо, еще не имеющее формы живого существа, в нем всего лишь столько настоящей жизни, сколько есть тепла. Прости мне, отец аббат, сравнение это, не так уж оно красиво, по точнее всего передает суть дела. Разве не как курица о яйце заботится ныне Петрова церковь, Римская церковь, об утверждении славян в святой вере?.. Разве не присылает в Чехию, в Польшу своих детей, столь блистательно искушенных в пауках, Римом выпестованных, как ты, например, отец Аарон? И когда, согретая материнским теплом Рима, треснет скорлупа языческого варварства, что из скорлупы выскочит? Римляне? Да никогда, отец Аарон! Чтобы стать римлянином, славянин должен сперва стать германцем…

— Странное, новое какое-то, еще не известное мне учение, — проворчал Аарон. — Святейший отец Сильвестр учил, что Римская империя — это общность разных народов, равных перед величием златокрылого Рима… И однако, римлянином является и италиец, и германец, и славянин…

— Никогда славянин не будет равным германцу, если сам не станет германцем, — гневно вскинулся Дитмар. — Никогда, отец Аарон, никогда!

— А почему же это, отец епископ? Ведь стоит только королевской короне появиться на главе государя Болеслава, как ou будет равным перед богом, Петровой церковью и величием Рима даже германским королям, — вновь произнес устами Аарона Тимофей.

— Кощунствуешь перед величием Рима, — прошипел Дитмар. — Никогда ни один славянский владыка не будет равен германскому королю. Ибо величие германского королевства и величие Рима — это одно и то же.

— А мне кажется, ты ошибаешься, отец епископ, — вновь отозвалась из угла Рихеза.

Голос ее звучал неуверенно, заметно было, что она старается обращаться к Дитмару как можно почтительнее, по чувствовалось, что и она удивлена.

При свете масляного светильника Аарон заметил, как вдруг изменилось лицо Дитмара. В мгновение ока улетучились презрительность и возмущение.

— Ошибся, — проворчал он торопливо, с мягкой, извиняющейся, почти сокрушенной улыбкой. — Это мой неуклюжий язык, а не мысль моя сознательная произнесла поистине глупые слова, что величие Рима и германского королевства — это одно и то же. Вовсе другое имел я на мысли. Я хотел сказать… я хотел только засвидетельствовать истину, что пока что с незапамятных времен лишь германских королей господняя воля удостаивала императорского звания. Но разумеется, и наследник германской крови мог бы стать императором, например Болеслав или, что вернее, внук его, твой сын, государыня Рихеза…