Серебряные орлы

— Передай Тимофею привет от жены Мешко, — добавила Рихеза в заключение. — Помню его, он приезжал в Кёльн и в монастырь в Эхтернахе, все хлопотал, чтобы ускорить мое обручение с Мешко… Красивый, каких мало бывает, верно? Послушай, а это верно, не выдумка, что он когда-то любил Феодору Стефанию?..

2

Тимофея Аарон знал с давних времен. Красивый, златовласый малый занимался поставками вина в римские монастыри, у которых не было своих виноградников. Через каждые десять дней спускался он с тускуланских взгорий впереди длинной вереницы ослов, нагруженных бочками и мехами. Не бывало такого за многие годы, чтобы ослы Тимофея вернулись в Тускул с тем же самым грузом, который доставили в Рим; нет, вместо бочек и мехов на спинах животных неизменно колыхались набитые мешки с цветными тканями и белым полотном, остроносыми башмаками, седлами и упряжью, а иногда и светильниками из бронзы или с цветными стеклышками. И вот как-то раз — это был девятый год пастырского правления папы Иоанна Пятнадцатого — стражники и нищие у ворот святого Себастьяна увидели необычайное зрелище: половина ослов Тимофея уносили на себе из города те же самые бочки, которые доставили. Златоволосый малый кусал губы и стискивал кулаки. На лбу у него был синяк.

В широкое окно библиотеки монастыря святого Павла Аарон видел, как Тимофей заработал этот синяк.

Он выходил с приором, громко крича и размахивая руками, извергая угрозы и проклятия, которых Аарон разобрать не смог из-за расстояния, отделяющего окно библиотеки от калитки, и еще потому, что речь и Тимофея и приора настолько отличалась от книжной латыни, Аарон понимал лишь отдельные слова. Легче ему было разобрать речь приора, который куда спокойнее, хотя тоже возбужденно, резким тоном объяснял, что никакие крики и угрозы не помогут и не к чему сбавлять цену и поставлять лучшие сорта — монастырь святого Павла вошел в клюнийскую конгрегацию и согласно с уставом клюнийских братьев будет брать отныне от тускуланских графов лишь столько вина, сколько требуется для богослужений и для стола отцов и братии, в строго определенном и весьма ограниченном количестве.

И тут Тимофей дерзко засмеялся и крикнул что-то, чего Аарон совсем не разобрал, но что, видимо, было оскорбительным и для клюнийской конгрегации, и для приора лично, потому что лицо у того гневно исказилось и побледнело. Но он ничего не сказал, а, резко повернувшись, ушел в обитель. Зато стоящий у калитки огромный монах мощным кулаком, точно молотом, грохнул Тимофея в лоб, так что тот свалился.

Что было дальше, Аарон не видел, но последствия не заставили себя долго ждать. Назавтра несколько братьев вернулись в монастырь не только с синяками, но и с кровоточащими рапами. Взволнованно рассказывали они, что в самом центре города, возле колонны Марка Аврелия, долго не сможет появиться ни один монах из монастырей, принадлежащих к клюнийской конгрегации. Вокруг небольшого замка, напротив колонны, все время гудят возмущенные толпы, к которым из сводчатого окна замка по несколько раз в день обращается Иоанн Феофилакт, не самый старший, но, бесспорно, самый разумный из всех тускуланских графов, бросая пылкие призывы: «Да здравствует извечная Республика!.. Не допустим, квириты, чтобы варвары севера навязывали нам обычаи, которых не знали наши достославные предки!.. Рим — столица Петра, а стало быть, и столица всего христианского мира — так что не к нам, а от нас должны исходить приказы, как управлять церковью господней, как жить служителям Христовым…» Вечером же многочисленная орава молодцов, вооруженных кольями, копьями и даже мечами, скатилась с тускуланских холмов, чтобы ночью с факелами пройти от замка у колонны через весь город, за стены, к самому монастырю святого Павла.

Несколько недель монастырь жил в волнении и тревоге — не стихали рассказы о все новых нападениях на монахов, в которых часто принимали участия братья, а иной раз и отцы из монастырей, не входящих в клюнийскую конгрегацию; шептались, что Иоанн Феофилакт ежедневно отправляется в лектике но Номентанской дороге к вилле консула Кресценция, с которым втайне совещается; консул посетил папу и вызывал к себе приора и грозил ему, причем от имени папы четыре кардинала, среди них кардинал-епископ Портосский, умоляли наместника Петра об отлучении монастыря святого Павла.

Приор действительно время от времени выезжал, вызываемый то в замок Льва Четвертого в Ватикане, то в Латеран, то на Капитолий, возвращался бледный, угрюмый, раз даже помятый, по не сдавался, и спустя несколько недель Тимофей с вежливой улыбкой привел на монастырский двор двух не очень тяжело нагруженных ослов.

С той поры он появлялся постоянно. Но уже не через десять, а через двадцать дней; а как-то раз появился на следующий же день, но уже без ослов с вином.

Был он какой-то возбужденный, но совсем иной, нежели в тот день, когда повздорил с приором. Тревога на его красивом лице смешивалась с задумчивостью и удивительно отличающейся от его обычных дерзких мин робостью.

Вот он увидел приоткрытую створку церковных дверей и вошел в базилику. Его охватил сумрак — только спустя какое-то время он различил свою тень, причудливо и таинственно скользящую по плитам пола так отчетливо, словно в озерной воде. Поодаль проскальзывала между отражениями колонн другая тень. Аарон медленно приближался к Тимофею, описывая круги почти возле каждой колонны.

Глаза Тимофея понемногу освоились с тусклым освещением, и через минуту он разглядел в приближающемся человеке своего ровесника. А это как-то успокоило его, придало смелости.

Какое-то время оба молча приглядывались друг к другу.

Тимофей заговорил первый. Спросил, как того зовут. Получив ответ, удивился. Еще не встречал никого с таким именем. Никого из живущих, поспешно поправился он, потому что знал, что брат Моисея носил такое имя.

Было слишком темно, чтобы Аарон мог это заметить, по Тимофей сам почувствовал, как он зарделся от удовольствия, получив возможность доказать, что он не такой уж темный человек, там где касается святых дел. А собеседник удивил его вопросом о синяке:

— Уже сошел? Очень было больно?

Тимофей от ошеломления даже не знал, как держаться. Ударить его, пнуть? Но ведь он уже достаточно взрослый и посему решился на минутное колебание. И этой минуты, доли ее, было достаточно, чтобы он уловил, что в вопросе Аарона нет ни издевки, ни неприязни, а простое благожелательное любопытство, даже, пожалуй, и забота, почти братская сердечность. И Тимофей ответил улыбкой, столь же благожелательной, даже сердечной, вовсе не думая, увидит ли Аарон при таком тусклом свете эту улыбку.

И взял его за руку.

— Ты монах? — спросил он.

Аарон с достоинством кивнул.

— Такой молодой!

— Мне девятнадцать лет, бывают и еще моложе…

Тимофей подтвердил это молчаливым кивком.

— Бывают. А откуда ты? — поинтересовался он.

— Издалека.

— Из Сполето?

— Куда дальше.

— Сразу видно. Говоришь, будто по книге читаешь. Из Павии? Из Равенны?

— Еще дальше.

— Из Франконии? Из Саксонии?

— Еще дальше. Из-за моря.

Глаза Аарона, который вошел в базилику на час раньше Тимофея, уже совсем привыкли к темноте, и он заметил не только изумление, по и почтение на красивом, продолговатом лице собеседника с особенно выразительным, красивым ртом.

— Из-за моря? — вырвалось у него нечто среднее между изумленным вопросом и восхищенным возгласом.

— Да, — кивнул Аарон. — Из монастыря Гластонбери, из Уэссекса.

— Никогда не слышал про такую страну. — В голосе Тимофея слышалась уже настороженность и даже тревога. Он подозревал подвох.

— Это в Британии.

О Британии Тимофей что-то когда-то слышал.

— Ваш митрополит приезжал недавно в Рим, верно? — И Тимофей почувствовал, что вновь краснеет от удовольствия.

— Правильно ты сказал. Митрополит Эльфрик, архиепископ кентерберийский. С пим-то я и приехал.