Избранное

Шон О’Фаолейн — искушенный мастер художественной прозы, прекрасно знающий ее историю и современные концепции. Выступал он, как отмечалось, и в роли исследователя жанра рассказа и романа. В своем последнем в полном смысле слова оригинальном произведении он сполна проявил и свою высокую образованность, и тонкое чувство литературного стиля. Многие страницы его романа пронизаны литературными ассоциациями и аллюзиями, цитатами явными и скрытыми. Он как бы разглядывает накопленное искусством богатство, наслаждаясь его сверканием, примеряя к своим задачам. Йейтс и Джойс, Джеймс и Набоков — их словечки, фразы, каламбуры, парадоксы, чаще всего нарочито искаженные, рассыпаны по тексту романа. Это, конечно, создает особые трудности для переводчика. Но не для читателя. Как большинство подлинно художественных созданий, роман О’Фаолейна доступен читательскому зрению разной остроты. Потому что «ключи» для его понимания писатель не прятал.

Для понимания романа О’Фаолейна важны не столько литературные ассоциации, сколько размышления о романной форме. «Это я для себя пишу. Мне надо помнить. Одни бессмертные способны жить беспамятно». Этими словами Янгер начинает свои мемуары, О’Фаолейн — роман. Факты или впечатления, летопись жизни или ее интерпретация — дилемма, стоящая перед автором мемуаров. Нана, верный друг и единственный читатель Янгера, уличает его в непоследовательности и противоречиях. Он хотел сделать документальный фильм без сценария, тогда как на экране, как и на бумаге, не может быть «все как в жизни». Любой объект, попавший в поле зрения, в искусстве обретает формообразующую роль. Рассуждения и споры в тексте романа, хотя в нем и нет публицистических отступлений, отчетливо выражают эстетическую концепцию автора. «Для современного романа существенно, что писатель истолковывает, а не повествует — повествует кто угодно, — и мы, его читатели, блуждаем с ним среди намеков и догадок. Я не автор и не читатель, я главный герой — так сказать, очевидец, я в курсе дела». В этих словах героя выражена очень важная для писателя оценка повествовательного искусства. И позиция автора — «очевидца», который «в курсе дела». Такой она была прежде и сохранилась в последнем романе. Потому что притча О’Фаолейна о жизни человека — это и его рассказ о себе.

Дело не только в автобиографичности — а в романе множество автобиографических деталей, начиная с года и места рождения Янгера. Хотя и эта сторона романа указывает на позицию автора, который всегда писал только в том случае, когда мог себя чувствовать «в курсе дела». Конечно, было бы наивно отождествлять рассказчика и автора, героя и писателя. Но то, что О’Фаолейну удалось сказать о человеке, его утратах и разочарованиях, радостях и неослабевающей жажде жизни, — в немалой степени результат эксперимента, им самим на себе поставленного. Нужно было прожить долгую и большую жизнь, чтобы написать эту «длинную, как жизнь, книгу».

О герое романа в его новой жизни говорится, что он остался «таким же законченным, неизлечимым, непробиваемым и страстным романтиком». Писатель-реалист, О’Фаолейн в своем отношении к жизни остался романтиком. Уже после выхода романа, когда его автору исполнилось восемьдесят лет, его спросили, по-прежнему ли он романтик. «Конечно! Сейчас, как и всегда», — ответил он.

А. Саруханян

И ВНОВЬ?

©Перевод В. Муравьев

SEAN O’FAOLAIN

And Again? London 1979

УВЕДОМЛЕНИЕ С ОЛИМПА

Это я для себя пишу. Мне надо помнить. Одни бессмертные способны жить беспамятно. Не сберег воспоминаний — берегись воображения: зарвется, заврется, свихнется. Мне надо в точности помнить, что произошло тогда, мартовским утром 1965 года, — и станет ясно, как это сказалось потом на моей жизни. Но только не драматизировать, ничего не накручивать, не усугублять. Все ведь началось под сурдинку, я тогда и сам не заметил, что началось. Полупроснувшись, я медленно повел глазами в сторону мышьего шороха за дверью спальни. Смутно привиделись мне две желтые бумажные полосы машинописного формата, углом выползавшие из-под двери на ковер. Все еще спросонья оглядел я комнату, до странности незнакомую, выпростался из постели, отодвинул занавеси — и с изумлением увидел внизу за окном опять-таки незнакомую и запущенную лужайку, примерно тридцать ярдов на двенадцать, по краям которой брезжили ранние краски весны — расцветающие нарциссы, золотистая россыпь форзиции, — нет, это не май, скорее март; и в дальнем конце двора сквозила исчерна-зеленоватая хвоя пирамидальных кипарисов, а за ними виднелись соседские задворки и бесцветное небо. Направо и налево — вереница схожих домиков со схожими садиками. Я приложил ладонь к груди и громко выговорил: «Что за черт, где я?» — но ощутил в ответ такую глухую пустоту под черепом, что тут же стал искать глазами зеркало во избежание другого, прямого вопроса, который уже наклевывался.

По левую руку в углу комнаты была розовая раковина; над ней белый кафель и зеркало. Я глянул в него и увидел лицо старика, редкие распущенные волосы, почти седины, красный нос, губы, поджатые как у старой карги без вставной челюсти, набрякшие веки — а ярко-голубые глаза сердито смотрели на меня. Он скорчил злобную гримасу. Я обернулся: нет ли его позади, — и опять увидел тусклые листы, наискось подсунутые под дверь; отмахнулся от мысли, что меня усыпили и похитили, подошел к двери и распахнул ее… Пустая лестничная площадка. Я подобрал длинные желтые листы, присел на край постели и стал читать убористое послание.

Отдел Внешних Сношений

Олимп

Вечность

Индекс А/Я

Получатель: Мистер Джеймс Дж. Янгер. Журналист. Дом 17, Росмин-парк, Дан-Лэре, Дублин, Ирландия, Европа, Северное полушарие, Земля.

Сэр, Вам будет небезынтересно узнать, что некогда (поземному 5000 лет назад, по-небесному чуть не сию минуту) Наши Предвечные Небожительства, собравшись на Олимпе, обсуждали, как наилучшим образом провести эксперимент, предоставляющий какому-либо смертному возможность прожить жизнь заново. Требуется лишь раз навсегда установить, черта ли вам, людям, проку в так называемом Жизненном Опыте.

Имею удовольствие предложить Вам от лица Наших Небожительств завидную роль подопытного соучастника данного эксперимента. Вы, разумеется, вольны принять или отвергнуть Наше предложение, но Мы есть Мы и как таковые сверхъестественно предвидим Ваше решение, хотя и не предуказуем его. Поздравляем Вас, мистер Янгер. Сегодня Вам исполнилось шестьдесят пять лет; и сегодня день Вашего второго рождения.

Должен, однако, известить Вас, что Ваше перевоплощение придется сопроводить двумя условиями. «Придется» — потому что хотя наше могущество и безгранично, но управляет им всевышнее попечение о сообразности. Соизвольте уяснить.

Много чего на белом свете недоступно человеческому пониманию, но в одном никто никогда не сомневался: в том, что всякое земное происшествие исполняет изначальный умысел. И верно, есть творческий расчет мироздания, даже самые ваши древние земляне усмотрели его, взирая на повторяемость явлений в окружающем мире:

И любая жизнь спокон веков сопряжена со всякой другой жизнью. Не будь Вавилона, не было бы ни Баллимакулагана, ни Вифлеема, ни Бельзена, ни Белфаста. Тутанхамон чихнул, вот королева Виктория и простудилась. Греческие корабельщики заплыли за Сардинию, вот корсиканец и проиграл битву при Ватерлоо. Где были бы нынче Вы, мистер Янгер, если б Англия не прошлась поганой метлой по Вашей стране и не явила бы миру герцога Веллингтона? А нос Клеопатры? Да Вы и существуете лишь потому, что Адам соблазнился фиговым листком и узрел Евину наготу. Все-все взаимосвязано. Уловили? Отлично!

По всему поэтому Мы сверхъестественно осмотрительны со всяким начинанием, которое по-видимости противоречит исконному порядку вещей. Так, например, если после стольких слаженных веков Мы допустили бы нечто, кое-кем из вас по недоразумению именуемое чудом (а ведь слово «чудо», смею напомнить, сродни словцу «чудовищный»), — ну, положим, дозволено будет мертвецу восстать из могилы или новая конечность отрастет взамен отсеченной, — так ведь человеческая вера в богов сразу пошатнется. Люди скажут: «Ну и чудные эти боги. Только бы им над нами издеваться». Мы и правда могли бы такое сотворить. Мы и не такое можем. Но не станем этого делать, будучи богами. Выражаясь на Ваш журналистский манер, Мы чудом обходимся без чудес. Блюдем закон и порядок.

Отсюда и проистекают два маленьких условия Вашего второго пришествия, а именно:

Первое. Предаваясь фантазии под названием «Прожить жизнь заново», люди всегда впадают в терминологическое противоречие. Рассчитывают они на Повторное Решение Идентичной Задачи. Это абсолютно исключено. Дважды в жизни ничего не бывает. Колумбу в другой раз не так повезет с погодой, Бруту случится забыть свой кинжал, а Наполеон накануне иного Ватерлоо невзначай покушает несвежей рыбки. Точный повтор выхолостил бы жизнь, лишив ее живости, риска, свободы воли, неведения, случая, выбора, нечаянности. Да и кому это вообще надо — разыгрывать заезженную роль в заезженной человеческой комедии? Впору сгинуть от скуки, подобно актеру, обреченному до скончания века изображать одно и то же.

Посвятив известное количество секунд решению соответствующего вопроса, Мы постановили, что есть один лишь способ предоставить Вам вторичное протяжение жизни, чреватой аналогичными, но не идентичными задачами. Надо строго оградить Вашу память от подробностей былых шестидесяти пяти лет, ничуть не ущемив, однако, всей полноты вашего жизненного опыта. Это значит, что из Ваших прежних сподвижников Вам будут памятны только эпизодические — Могильщик и Часовой, Вестник, Призрак, может быть, Розенкранц, пусть даже Полоний, но не его дочь, не Клавдий, не Гертруда, не Лаэрт. Ни близких друзей, ни главенствующих лиц, ни тебе Давида, ни Ионафана. Вам придется искать и создавать себе близких, как прежде.

Второе. Нельзя же, чтобы в начале другой своей жизни Вы гукали в колыбельке — это в шестьдесят-то пять лет! Опять же ни к чему Вам глупеть и дряхлеть до своих ста тридцати. Отнюдь. Вы начнете с Вашего нынешнего возраста, шестидесяти пяти лет, и проживете их назад, молодея и молодея, пока в зрелом нулевом возрасте Вас не затянет обратно материнская утроба Времени.

Таким образом, повторная Ваша жизнь никого не встревожит. Признаки поздней житейской мудрости, которые Вы будете выказывать на обратном пути от пятого к четвертому и от четвертого к третьему десятку, спишут на старческий маразм. На подходе к десяти годам Вас сочтут из молодых да ранним. Во избежание недоумения окружающих ввиду вашей возвратной юности Вам желательно менять местожительство по мере того, как Ваше моложавое обличье перестанет объясняться обезьяньими железами, овсяным киселем, йогуртом, зерновыми зародышами, косметикой, корсетами или пивом «Гиннесс».

Вот такие условия. А относительно сброса Вашего прежнего бытия затруднений не предвидится. Нынче люди что ни день исчезают без малейших последствий. Нужные документы, закрепляющие Ваш новый социальный облик, будут Вам доставлены, как только Вы формально примете Наше предложение, но не ранее Вашего размышления над оным на протяжении 1 (одного) часа.

Данная задержка вызвана тем, что Вы уже сомневаетесь, происходит ли это с Вами наяву и за каким дьяволом (за тем самым) Вы избраны. Вы избраны просто потому, что Нам понадобилось избрать некое незначительное лицо. Хороши были бы шуточки — воскресить Кромвеля, Наполеона или Гитлера: воскресить и позволить им заново изводить и донимать человечество. Еще и по той причине Вы человек подходящий, что Вам все равно надлежало в пределах часа погибнуть под колесами синего грузовика, который пронесется поперек Вашей аллейки точнехонько в 9 ч. 32 мин. 30 сек., как раз когда Вы ступите на мостовую, направляясь к киоску за утренней газетой. Сейчас 8 ч. 32 мин. 30 сек. Вы ощутите всю надежность Нашего предложения и будете иметь полную возможность принять его либо отвергнуть, выйдя на указанный перекресток к 9 ч. 32 мин. 30 сек., когда грузовик проследует назначенным курсом.

Тем самым все. Засим Нам с Вами не предстоит никаких словесных контактов; Вы, разумеется, будете иной раз угадывать Наше присутствие, но угадывать ошибочно.

ls mise le meas [1].

1

Мой вам привет (гэльск.).