Избранное

— Превосходный костюм, Джордж, отлично скрашивает фигуру.

— Прелестная на тебе хламидка. Ба, вроде седой волосок? Во что тебе обошлась эта показушная горжетка — как минимум, в сотню фунтов?

С такой подковыркой даже супругам неинтересно пререкаться, причем каждый чувствовал себя в своем праве. Его манило кресло посла, и он был убежден, что она перекрыла ему эту дорогу. Он хорохорится, желая показать, что больше не зависит от меня. Из гордости он не признается себе, скольким он ей обязан. А она еще много, очень много могла сделать для него, будь он чуточку посговорчивее. Горестное сознание ущербности укололо их одновременно. В таких маленьких странах, как их родной зеленый остров, как вообще в маленьких столицах и городишках, в домах и конторах, в учреждениях и мастерских, — везде близость рождает зависть, и подсиживание, вероломство — истинное наказание таких мест. Но именно потому, что там все под рукой, все ручное, теплое, свое, — вероломство раскрывается, и в этом истинное благо таких мест. А здесь?! Как разгадать козни в безликих, вечно тасуемых конгломератах: Лига Наций, Организация Объединенных Наций, Европейский совет, ЕЭС? И уже у обоих на языке Дублин — его сплетни, его герои дня, его интриганы и прожектеры, его последние новости, его… Она первая вспомнила о делах и с грустью отправила его на службу. По дороге, однако, она мурлыкала под нос:

Она в отменном настроении опросила своих осведомителей (к этому времени СШЕ стянули в Брюссель около четырехсот ирландцев), прикинула, взвесила, смягчилась, оттаяла и вернулась в Дублин раз и навсегда довольная своим детищем, которое было для нее всем: муж, дядя, тетя, отец, мать, сестра, брат, толстый, глупый, сила, свобода, слава. «Мой человек в Брюсселе», — говорила она с гордостью. Она ходила коридорами власти, попирала карту Европы, откликавшуюся дюжиной западных и восточных языков, по-свойски заглядывала в отделы, как губка, впитывала байки старого Дублина, его предания, воспоминания, его типологию, сама уже воплощая тип ирландского остроумца. Словно солнечные лучи, согревали душу его регулярные, как часы, секретные донесения с передовой, доверительные писульки, сдобренные острым словцом, каплей яда, каплей меда, а местами даже нескромные. В свою очередь он упивался ее отчетами о пересудах и передрягах в родных пенатах. Оба словно вернулись в свое студенчество, только теперь она более продуманно одевалась, каждую неделю подвивала свои плоские волосы, предпочитала рестораны, где метрдотель называл ее «мадам», носила бижутерию, пользовалась духами «Шамад» и угнетала коллег апломбом, какого хватит на целого министра. В последовавшие девять месяцев она четыре раза ездила к нему, и он четыре раза наведывался в Дублин. Он был в своей лучшей поре, она переживала вторую молодость, к нему пришла зрелость, она вертела Европой, сидя в Дублине. Так прошел год. Нигде даже призрака веточки тиса [110].

К середине второго года его пребывания в Брюсселе зашуршали слухами пальмовые веера. Привычная к злословию, она не стала вникать. Женщина? Она саркастически рассмеялась. Между тем языкастые листья продолжали бубнить на ветру. А кто конкретно? Она бурно, облегченно расхохоталась. Как, это жалкое создание, которое она видела пять раз! Эта не разгибающая спины, не первой молодости, плоская как блин экономка, существо невзрачное, угрюмое, темное, способное только оттолкнуть! Она упрямо отказывалась верить, но в одно сентябрьское утро…

«Дорогая Мириам, на прошлой неделе исполнилось ровно полтора года, как я здесь, и должен с подобающей скромностью сказать, что Европа нас не забудет. Я решил, что надо держать марку. Соответственно я снял поместительную квартиру в доме 132-бис, это через два квартала, где можно прилично устроить гостя и развлечь коллегу. Имеются три спальни — моя, гостевая и экономки, мисс Вирджинии Нидерс. Ты хоть помнишь Джинни? Или не удосужилась ее заметить? Она превосходно готовит и, как я недавно обнаружил, восхитительно (хотя дороговато) шьет рубашки. Сущий клад. Она фламандка и во многих отношениях замечательное создание. Тоща, как хорошая борзая, мучнисто-бледная, взрывчатая, глаза словно подернуты золой страстей, надменное, аристофановское презрение к человечеству так и пышет из нее, моих разноплеменных коллег она разделывает под орех, особенно их жен. Где она только собирает свои разоблачения? На замечания огрызается, взвивается, зато предана мне абсолютно. А какой язык! Заслушаешься. Вчера вечером, например, я сказал: прелестный закат. Она кричит: „C’est transcendant!“ [111] А неделю назад, когда она примеряла мне очередную обнову, я пожаловался, что под мышками жмет. Как же реагировало это дитя природы? Она страдальчески вскричала — по-валлонски, хотя вполне владеет французским, — что ее душа истерзана. У какого еще народа женщина поставит рядом рубашку и душу? Разве что итальянка („Mi straccia l’anima!“ [112]). Они могут быть фуриями, эти фламандки. Только признавая этот факт, я нахожу возможным и даже нужным мириться с ее чрезмерной порою критикой наших гостей. При всем том квартира прелестная, и в свой следующий наезд прихватывай компаньонку и останавливайся у нас.

Читая это письмо, другая женщина раздумчиво поднимет бровь, озадаченно опустит уголки губ. Молл знала своего приятеля вдоль и поперек, и письмо ходуном ходило у нее в руках. От неаккуратного словечка «наши» («наших гостей») у нее пресеклось дыхание. На заключительной фразе она напружинилась, на заключительном «у нас» пружина сорвалась. «Наши» гости?! Она погрозила ему пальцем. Гнев душил ее. Болван, он не представляет, где эта женщина набирается своих разоблачений! Да в этих разноязыких кафе, где гужуются лакеи, швейцары, кухарки, горничные, шоферы, экономки, и тут она вспомнила свое первое впечатление от его прежней квартиры — стол, захламленный письмами и газетами, — вообразила, за сколькими стойками, навалившись на них грудью и локтями, внимательнейшим образом изучались ее письма, и закрыла руками пылающее лицо. Потом овладела собой, остыла. Не «наши» главное: главное — «у нас». Написав это, он вынес себе приговор.

Ей нужно все знать точно. Но кто может точно знать, что именно произошло у этой пары идиотов, если вообще что-то происходило. Он сам наверное этого не знает, даже наверняка, потому что, компрометируя себя в этом возрасте, мужчины совершенно отрываются от реальности. Охладив рассудок и зажав сердце в кулак, она в течение одного часа вывела пять пунктов.

1. Хотя в таких делах возможно всякое, но чтобы он спал с ней — это маловероятно.

2. Даже если это случилось, она не испытывала ни малейших признаков ревности — в этом она должна отдавать себе ясный отчет, и она его отдавала.

3. Что-то произошло, либо происходит, либо только произойдет, о чем осведомлен весь Брюссель, как о том свидетельствуют здешние слухи и предполагаемое ликование за coulisses, в couloirs и кафе, и это «что-то» выходит за рамки.

4. Трудный случай. Своего представителя в многонациональных СШЕ отечество лишь в том случае призывает к ответу, если он а) наломал столько дров, что поставил в трудное положение посла; b) наплевал в душу своему землячеству, в данном случае ирландцам, правильной, строгой нравственности католикам, навсегда ущемленным в самолюбии и душевно ранимым; или, самое милое дело, с) выставил себя на позорище и посмешище здесь, дома.

5. Имелось средство спровоцировать его на пункт 4 «с».

110

Ветка тиса — знак траура.

111

Необыкновенно, запредельно! (франц.)

112

Мое сердце разрывается! (итал.).