Избранное

В каждом из нас не один человек. Мы проживаем несколько жизней — веры, честолюбивых стремлений, иногда любви, часто дружбы. Мы меняемся, умираем и опять живем. В этом его уютном коттедже я был гостем призрака? И сам призрак? Если он стал другим, Шейла, должно быть, его знает. А я нет. Сколько я могу судить, она его меняет. Я поднялся с парапета, пошел обратно к автомобилю и только и понимал, что, вернувшись в коттедж и покидая его, надо постараться ничего этого не высказать.

Я приехал как раз вовремя, чтобы выпить с Мэлом и местным викарием еще один прохладный мартини, приготовленный Шейлой. За ужином, который ничем не уступал вчерашнему, я предоставил вести беседу Мэлу и его гостю — все больше об археологии, птицах, предполагаемом аэропорте, местных политических сплетнях. Я завидовал этим двоим. В столице никто никогда не обсуждает местные новости так основательно и увлеченно, как обсуждают провинциалы дела и людей своего города-государства. Викарий не засиделся. Сразу после его ухода Мэл повез Шейлу домой. Вернулся он минут через двадцать.

Я стоял, опершись рукой о каминную полку, и слушал обратную сторону идиллии «Зигфрид», конец последнего акта «Валькирии». Когда Мэл вошел, я поднял руку, знаком прося его помолчать, я был взволнован чудесной героической музыкой, сопровождающей Брунгильду на горном склоне, в Валгалле, в огненном кругу, сквозь который однажды прорвется молодой человек, не кто-нибудь, а Зигфрид, чтобы освободить ее поцелуем. Мэл опустился в кресло, закинул руки за голову, и мы оба слушали, пока музыка не отзвучала и в ушах опять не загудела тьма, обступившая дом. Некоторое время мы молчали, а потом я сделал то, что обещал себе не делать.

— Ну? — сказал я, посмотрев сверху вниз на Мэла.

— Ну? — произнес он, подняв на меня глаза.

— Тебя можно поздравить?

— С чем?

— С твоей Брунгильдой.

Он лениво покрутил головой, откинутой на спинку кресла.

— Ты хочешь сказать — нет? Или сам не знаешь?

Он опять медленно покрутил головой.

— Предпочитаешь умолчать? Прежде ты так не осторожничал, Мэл. Что с тобой произошло? Ну же, Мэл, воспользуйся случаем, такое раз в жизни выпадает. Для начала не лишай тетушку Анну ее дивидендиков.

— Ага! Значит, она не приняла наш дар?

— Она отказалась. Но тебя беспокоить больше не будет. Она теперь убеждена, что ты не просто биржевой маклер, а мошенник и украл у нее состояние. Ну же, Мэл. Отбрось осторожность, хоть раз в жизни рискни. Хватит тебе быть маклером-мошенником.

— Ты предлагаешь мне согласиться, чтобы твоя тетушка вымогала у меня деньги?

— Я предлагаю, чтобы ты забыл про божка, которого сотворил у себя в дровяном сарае. Это не ты. Не можешь ты быть таким. Мэл, которого я знал, не может быть модным нынче воплощением неколебимого, неподкупного, жесткого, самовлюбленного старика, закосневшего в своих принципах, гордыне и педантизме. Это поддельный бог. Выкинь его на свалку. Когда ты воссоздашь свой истинный облик, ты увидишь, что ничуть не страшно выплачивать тетушке Анне ее дивидендики… или жениться на Шейле.

Я сказал «не страшно», потому что, едва он услышал, что он не тот, каким хотел бы быть, глаза его под белесыми ресницами сузились, скулы под седеющей порослью залились краской, губы распустились. Он резко отбросил внезапный страх.

— Я не изменился. Я тот, каков есть, каким всегда был и намерен всегда быть. И если я педант, как ты изволил меня назвать, я согласен быть педантом. Это лучше, чем быть нелепым мечтателем вроде тебя и твоей помешанной тетушки.

— Тогда чего ради ты валяешь дурака с девушкой?

— Я не валяю дурака.

— В таком случае можешь стереть помаду со щеки.

— Ты ничего о ней не знаешь. — Он помолчал. — У нее есть возлюбленный. Сегодня вечером он опять ждал ее у нее дома.

— Я бы не удивился, будь у нее дюжина возлюбленных. У такой-то красотки! Ты его часто встречал?

— Да. Каждый раз, когда она задерживается дольше обычного, он приезжает сюда на своем мотоцикле. Просто предлагает подкинуть ее домой. Мол, у него нет никаких дурных намерений. Всякий раз она сейчас же с ним уезжает. Однажды вечером я поехал за ними. Видел, как они целовались и обнимались под деревом. Если она обманывает его, почему бы ей не обманывать и меня. Женись я на ней, я, наверно, всю жизнь был бы несчастлив, всю жизнь ревновал и подозревал бы ее.

— Слушать тебя тошно! Ты не был бы счастлив? А если она не была бы счастлива — о ней ты подумал? Как ты себе представляешь, что такое брак? Сплошь медовый месяц? Счастье — это добавочный дивиденд. Его провозишь контрабандой. Оно требует работы. Оно приходит и уходит. Чтобы его ухватить, надо быть к нему готовым. Где твой реализм? Кто не рискует, не бывает в выигрыше. Хватит праздновать труса! Живи, друг, живи!

— Я предпочитаю поступать логично.

— Выходит, ты нипочем не станешь выплачивать тетушке Анне ее воображаемые дивидендики и вынужден будешь дать расчет твоей воображаемой Шейле, и вот тогда-то ты и вправду будешь отчаянно несчастлив.

— Возможно. Но это пройдет. И тебя это, черт возьми, во всяком случае, не касается.

Несколько мгновений мы с ненавистью смотрели друг на друга. Потом я повернулся и, не пожелав ему доброй ночи, пошел в свою комнату. Почти тотчас хлопнула наружная дверь. Раздвинув занавеси, я увидел, как он прошагал по дорожке, вышел на освещенную луной дорогу и скрылся за поворотом в глубокой тени деревьев, куда мы ходили вчера наблюдать за зимородками, за цаплей на гнезде и той неправдоподобной экзотической птицей с хохолком. Я вдруг от души пожалел его. Потом в отчаянии отмахнулся. Среди ночи — часы мои показывали два — меня разбудила музыка, все выше полыхала она языками пламени на горной вершине, среди богов, вокруг Брунгильды. Я в постели, он у погасшего камина слушали ее вместе. Но вот музыка иссякла, и в его двери щелкнул замок.

Утром, когда я встал, оказалось, он уже на ногах, в своей безупречно чистой желто-белой кухне готовит кофе и тосты.

— Доброе утро, Мэл!

— Привет! Спал хорошо? Утром в понедельник я сам себе повар. Как видишь, она все подготовила.

Он кивнул в сторону накрытого стола — салфеток, посуды, столового серебра. Она даже поставила в вазу букетик нарциссов, первоцвета и медуницы.

Мэл был одет для поездки в город — черный пиджак, брюки в черную и серую полоску, серый замшевый жилет, жесткий белый воротничок полосатой сорочки и серый галстук с маленькой жемчужной булавкой. За кофе он рассказывал о птицах и на это время, как и в субботу, опять стал милым, молодым, задорным. Мэл говорил об удоде: «Нет, это не он… они пролетают здесь по весне». Рассказывал о козодоях. Похоже было, он много знает о совах. Когда мы собрались выйти, он позаботился, чтобы все занавеси были задернуты («От солнца красное дерево выцветает») и все окна надежно заперты, взял котелок и зонтик, с особой тщательностью запер дверь, дважды ее подергал, оглядел весь фасад коттеджа, и мы выехали в еще одно омытое солнцем утро.

По дороге в город мы подобрали Шейлу у ее домика и, пока Мэл не завез ее в контору, не проронили ни слова. У конторы я попытался уговорить его не провожать меня на станцию — ведь он человек занятой, а сейчас утро понедельника и все такое, у него наверняка уйма дел, — но он не поддавался уговорам, и мы опять чуть не рассорились, но наконец он уступил, сказал, что зайдет в контору, спросит, нет ли чего-нибудь срочного. Он повел меня с собой и по всем правилам представил главному бухгалтеру и счетоводу. Пока он просматривал почту, я болтал с ними и обратил внимание на турецкий ковер и всякие новомодные приспособления, и думал — вот оно место, где начала меняться моя тетушка Анна. На вокзале Мэл, несмотря на мои протесты, купил мне утренние газеты и остался ждать у дверей моего вагона, пока поезд не тронется. Я поблагодарил за приятно проведенные субботу и воскресенье, заверил, что мне и вправду было приятно, похвалил его коттедж, вспомнил про еду и вино, пообещал, что мы непременно еще увидимся, на что он кивнул, и мы обменялись на прощанье несколькими любезностями. Когда проводники принялись захлопывать двери вагонов и поднимать оконные рамы, чтобы не допустить в вагоны тяжелые запахи тоннеля, начинавшегося в конце платформы, Мэл поднял к окну свое длинное лицо, глаза над двумя пучочками седеющих волос на скулах смотрели угрюмо.