Избранное

— Возможно ли, да нет, невозможно, и все-таки… неужели это удод? — оглушительным шепотом твердил он.

Он записал все подробности в свой блокнот наблюдений: число, час, температуру, направление по компасу и бог весть что еще — и так по-мальчишески радовался, что недавнюю мою досаду на него как рукой сняло. На обратном пути я мимоходом спросил, сколько ему лет, он ответил «сорок семь», и мои недавние подозрения тоже как рукой сняло. Он был по меньшей мере вдвое старше этой Шейлы. К тому времени, как мы вернулись в коттедж, мной овладела такая блаженная усталость, более того, блаженная беззаботность, и я сказал Мэлу, что решил вернуться домой лишь в понедельник утром.

Теперь, когда мы ощутили вечернюю прохладу, жар горящих поленьев пришелся очень кстати. Оказалось, в коттедже две ванные комнаты и полно горячей воды. Я понежился в ванне минут двадцать. Когда мы оба вышли в гостиную, Шейла приготовила нам два мартини, а потом мы не спеша приступили к превосходному ужину. Цыплят она не зажарила, а запекла en papillotes [83]. Она, должно быть, потратила целый час на один только яблочный пирог, моя жена — мастерица стряпать, но и у нее не получилась бы такая нежная корочка.

— Мэл, это ты обучил ее кулинарной премудрости?

— Признаться, я пытался сыграть роль профессора Хиггинса, стать для нее Пигмалионом. Но только в том, что касается стряпни. — Он подмигнул мне. — Во всяком случае, пока.

К тому времени, как мы распили две бутылки бургундского и уселись в кресла перед камином, мы были уже прежними старыми — то есть молодыми — друзьями, Мэлом и Шоном. Шейла зажгла две лампы, отбрасывающие мягкий свет, принесла нам кофе по-итальянски, бутылку коньяку, две согретые рюмки, коробку с сигарами и наши тапочки.

— Вот это женщина! — пробормотал я. — Надеюсь, ты никогда ее не упустишь.

— От нее есть толк, — коротко согласился он, налил коньяку и, как и я, вытянул к огню свои длинные ноги.

Некоторое время мы сидели молча, слышно было лишь, как потрескивают поленья да нет-нет что-то звякнет в стороне кухни. Сельский простор, на который опускалась тьма, окружил нас такой тишиной, что, когда я напряг слух, я услышал бормотанье речки далеко внизу, в долине. И не кашель ли фазана я услышал? В полудреме я вспомнил обещание Мэла вечером поговорить о тетушке Анне. Разговаривать сейчас о тетушке Анне мне вовсе не хотелось, а то, как сонно он уставился на огонь сквозь рюмку с коньяком, позволяло надеяться, что и ему не хочется. Потом я услышал его голос, и с чувством более острым, чем сожаленье, понял, что он заговорил о себе.

— Я рад, что ты приехал, Шон. Уже давно я вынашиваю одну мысль, довольно важную мысль, и хочу испытать ее на тебе, устроить проверку.

Насилу удерживаясь на грани блаженного сна, я с готовностью кивнул.

— Тебе никогда не приходило в голову, что каждый человек — и мужчина и женщина — сам себе гончар? То есть что рано или поздно каждый берется за глину, или пластилин, или грязь, называй как угодно, своего жизненного опыта, бросает на гончарный круг, запускает и придает этой глине (пластилину, грязи) некую форму? Превращает в то, что я называю его представлением о форме всей его жизни. Ты улавливаешь?

Я кивнул, показывая, что не сплю.

— Отлично! Но вот загвоздка! Ради чего мы это делаем? Вряд ли ради того, чтобы потешить себя самого, ведь никакого себя самого для нас не существует… Верно? Мы не можем увидеть себя… верно?.. или узнать себя… верно?.. и потому не можем быть самими собой… верно?.. ведь сперва надо сотворить эту форму и посмотреть на нее, как смотришь в зеркало, и сказать себе: «Вот он я! Вот оно, мое призвание. Моя цель. Мои убеждения. Мои верования. Вся моя жизнь». То есть я не могу сказать «это я», пока не сотворил свою форму, потому что, пока я ее не сотворил, никакого меня нет. — Он втолковывал это так настойчиво, что я почувствовал себя еще более усталым и сонным, чем прежде. — И потому, пока я не доведу дело до конца, я не могу получить от всего этого никакого удовольствия. Эта мысль, прямо скажем, выводит из равновесия, согласен?

Я старался не заснуть. Во что я впутался? Два вечера слушать подобную чушь? Нет, завтра днем, наверно, все-таки есть поезд!

— А когда дело доведено до конца, Мэл, тогда что?

Он с силой хлопнул меня по ляжке.

— Тогда и начинается жизнь. Когда я наконец точно знаю, что я такое, я наконец точно знаю, чего хочу, потому что чего я и вправду хочу, мне теперь говорит моя форма, мой образ.

Я вздохнул и потянулся.

— И тогда появляется кто-то другой, Мэл, смотрит на твой портрет художника в образе щенка и говорит: «Нет! Это, должно быть, воплощение некой нелепой мечты Мэла о самом себе или о мире, каким он хотел бы его видеть, но это вовсе не наш Мэл и вовсе не наш мир».

— Ха-ха, но ведь я могу сказать то же самое о нем и о его мире.

— Можешь, разумеется. Но надеюсь, у тебя все-таки хватит ума не отрицать, что, помимо всего этого, существует реальный объективный мир? Его составляют биржевые маклеры, сборщики налогов, физики, изопрен, полимеризация…

— Кстати, резина дорожает.

— …гравитация, электричество, атомный вес, кровяное давление, корь, дети, которые болеют, старики, которые умирают, зимородки, которые спариваются, и так далее и так далее. И внутри каждого из нас реальный объективный ты, я и всякий прочий, и это без всяких фантазий, без дураков. — Я рассмеялся. — Ты прелесть, Мэл! Рад сообщить тебе, что ты ни на йоту не изменился с той поры, когда давным-давно, студентами университетского колледжа в Корке, мы выходили после лекций отца Абстрактибуса по философии, ложились на газон в огороженном стенами дворике нашего колледжа и часами толковали о субъекте и объекте, о том, что такое реальность и что такое звезды, а говоря попросту, толкли воду в ступе. И вот нате — ты опять за то же! Бессмысленное занятие, и не в том я настроении. Уж если после такого чудесного ужина, и восхитительного шамбертена, и превосходного коньяка надо о чем-то разговаривать, так давай поговорим о тягостном, вполне реальном деле. Давай поговорим о моей тетушке Анне.

— А я о том и толкую, — спокойно сказал он. — О людях, которые живут своим воображением и фантазиями и иллюзиями на свой счет. И, насколько я могу понять, весь подлунный мир так и живет. Включая твою милейшую тетушку Анну Марию Уилен. — Он вытянул ногу и носком тапочки задел мою щиколотку. — Знаешь, на что употребила те три с половиной сотни фунтов твоя милейшая тетушка Анна?

— Ты мне говорил. Купила кресло, электрический камин, пуховое одеяло, занавеси, заказала заупокойные мессы и дала в долг своим…

— Вздор! Это она так сказала. Она купила меховое манто за триста пятьдесят фунтов.

— Ты лжешь!

— Солгала она.

— Ты шутишь.

— Это не шутка, мой друг. Старая чертовка имела нахальство прийти вчера ко мне в контору в этой шубе. Когда она ушла, меня осенило. Я позвонил одному приятелю, который состоит в благотворительном обществе и занимается тем краем города, где она живет, и попросил заглянуть к ней. Какое там кресло, электрокамин, пуховое одеяло, новые занавески. Ничего там нет, ровным счетом ничего. А что до денег, которые она якобы дала в долг, он говорит, бедняк никому не даст в долг сразу десять фунтов. Даст разве что десять шиллингов. Да и то вопрос! Ты с этакой легкостью рассуждаешь про «реально существующий объективный мир». Похоже, не очень-то много ты о нем знаешь, не так ли?

Его снисходительный тон привел меня в бешенство.

— Наверно, на ней была дешевая, подержанная шуба!

— Я и это проверил. Корк невелик, магазины, где можно купить новое меховое манто за такую солидную сумму, здесь наперечет. Я позвонил Бобу Роху, рассказал ему всю историю. И оказалось, попал в точку. Он самолично продал ей манто. И, сам понимаешь, отлично это запомнил. Жалкая старуха покупает шикарное меховое манто — такое случается не каждый день. Она выложила ему за манто двести семьдесят пять фунтов. Банкнотами. — Мэл помолчал. И закончил с язвительной любезностью: — Улавливаешь мою мысль?

83

В промасленной бумаге (франц.).