Избранное

Постаревший, уже не улыбающийся Франсиско, метрдотель, спокойно поддерживал эту телефонную игру, не изменяя своим давнишним привычкам, подтверждал, что несуществующее вино обязательно будет подано, конечно, несомненно, шамбре, лишь чуть выше или чуть ниже идеальной, недостижимой температуры.

День устанавливается с непреложной точностью. Однако же, кто-нибудь, любой может поклясться, что видел сорок лет спустя после написания этой истории Мончу Инсаурральде на углу возле отеля «Пласа». Нас не интересуют подробности этого зрелища, муниципальные успехи Санта-Марии, которыми будет хвалиться «Эль Либераль». Важно только то, что все дружно говорят, будто видели ее, и описания их совпадают. Она стала гораздо меньше ростом, подвенечное платье почернело, на голове соломенная шляпка с темными лентами, слишком маленькая даже для моды, введенной сорок лет спустя; опираясь на тонкую трость черного дерева с обязательной серебряной рукоятью, одинокая и решительная, осенним вечером — так нежен ветерок, так мягко звучат гудки буксиров на реке она ждет, не отрывая терпеливого, насмешливого взгляда, пока уйдут посетители, занявшие именно тот столик, расположенный ни очень близко, ни очень далеко от входной двери и от кухни. И всегда в этом бесконечном времени, возникшем после того, как прошло сорок лет, наступал момент, когда столик освобождался и она могла двинуться вперед, притворяясь, будто лишь из кокетства опирается на свою трость, поздороваться с Франсиско или изрядно подросшим внуком Франсиско, двинуться навстречу нетерпению Маркоса и небрежно извиниться за опоздание. Бог не покинул небеса и царил на земле, Маркос, подвыпивший, неувядаемый, прощал ее, шутя и поругиваясь, и протягивал над скатертью букетик первых фиалок этой сорокалетней осени.

Как следовало ожидать, мы, старики, разделились. Уважение и понимание в словах не нуждались. Иные забыли, когда им это стало удобно, и умудрились поддерживать свое забвение целых сорок лет. Забыли, не знали, что Монча Инсаурральде гуляла по улицам Санта-Марии, завязывала отношения, неуклонно посещала дома богачей и хижины, спускавшиеся до самого берега, всегда одетая в подвенечное платье, и ждала возвращения Маркоса, чтобы приколоть предписанные обрядом свежие белые цветы.

Иные думали о тоже умершем баске Инсаурральде, во имя памяти о нем, во имя самой этой потусторонней женщины, которая бродила, волоча по грязи шлейф своего платья. Эти предпочитали охранять призрак, делать вид, будто верят в него, опираясь на богатство, престиж, еще не покрытые пеплом остатки юношеской нежной грубости.

Не так уж много и для одних, и для других; во всяком случае, видели и узнавали они и того меньше. Просто видели.

Если есть туберозы и жасмин, если есть воск или свечи, если есть свет над столом и белая бумага на столе, если есть пена у обоих берегов реки, если есть улыбка девушек, если есть белизна рассвета, встающего над белизной молока, которое бьет струей, белой и горячей, в холодное ведро, если есть увядшие руки женщин, руки, которые никогда не работали, если есть узкая полоска нижней юбки при первом свидании юноши, если есть чудесный абсент, если есть белье, висящее под лучами солнца, если есть мыльная пена, или паста для бритья, или паста зубная, если есть лицемерно невинные склеротички, если есть, сейчас, нетронутый, недавно выпавший снег, если император Сиама хранит для вице-короля или губернатора стадо слонов, если коробочки хлопка касаются груди негра, который собирает их, обливаясь потом, если есть женщина, в нищете и печали способная на отказ и утверждение, способная не рассчитывать ни деньги, ни ближайшее будущее, лишь бы отпраздновать бесполезное торжество…

Все это так длинно, потому что невозможно рассказать историю этого невероятного подвенечного платья, заношенного, рваного и старого, одной фразой в три строки. А было именно так — подвенечное платье, утренний халат, рубашка и саван. Для всех, и для тех, кто благоразумно предпочел укрыться в неведении, и для тех, что решили стать телохранителями, признать ее существование и открыто оберегать, как смогут, подвенечное платье, которое ветшало с каждым днем и безвозвратно превращалось в лохмотья, оберегать платье и то неведомое, непредвиденное, что скрывалось под ним.

Бесплодные, молчаливые, противоположные, но не воинствующие позиции стариков, которые собирались в отеле «Пласа» или в новом здании клуба, продержались недолго. Меньше трех месяцев, как уже было сказано.

Потому что незаметно и внезапно, так незаметно, что внезапность мы ощутили только потом, когда узнали или когда начали забывать, вся эта невообразимая умирающая белизна, с каждым днем принимавшая желтоватые и пепельные оттенки, неумолимо разрослась и мы приняли ее непреложность.

Потому что Монча Инсаурральде заперлась в погребе своего дома вместе с транквилизаторами и со своим подвенечным платьем, которое, при мягком теплом солнце санта-марийской осени, могло служить ей как бы подлинной кожей, обтянувшей ее худое тело, ее прекрасный остов. И ушла в смерть, перестала дышать.

И вот тогда врач мог увидеть, ощутить и удостоверить, что окружающий его и принятый им мир не был основан на обмане или подслащенной лжи. Игра по крайней мере была чистой, и вели ее достойно обе стороны: Браузен и он.

Оставались еще дальние родственники Инсаурральде, упорно настаивающие на смерти от сердечного приступа. Во всяком случае — этого они добились, — вскрытия не было. Вот почему, возможно, врач колебался между очевидной правдой и лицемерием потомков. Он предпочел, и очень скоро, дать волю нелепой любви, необъяснимой честности, избрав именно ту форму честности, что способна породить недоразумения. Так решают почти всегда. Он не позволил открыть окна, хотел, оставшись с ней совсем не в пору наедине, дышать этим отравленным воздухом, запахом тления, конца. И написал наконец, после стольких лет, не останавливаясь, чтобы подумать.

Он трепетал, охваченный чувством смирения и справедливости, странной, непонятной гордостью, когда мог наконец написать обещанное письмо, немногие слова, которые сказали все. Имя и фамилия покойной: Мария Рамона Инсаурральде Самора. Место смерти: Санта-Мария, второй судебный округ. Пол: женский. Раса: белая. Место рождения: Санта-Мария. Возраст умершей: двадцать девять лет. Удостоверяемая кончина произошла такого-то числа и месяца такого-то года, во столько-то часов и минут. Обстоятельства или болезнь, явившиеся прямой причиной смерти: Браузен, Санта-Мария, вы все, я сам.