Римлянка

— В добрый час… клянусь, что отныне никому не дам ни малейшего повода пожаловаться на меня… я буду очень серьезен, очень чуток, очень вежлив… разрешаю вам даже дать мне подзатыльник, если я в чем-нибудь провинюсь.

Машина тронулась.

Весь остаток пути он продолжал разглагольствовать, громко смеялся и иногда с риском для наших жизней отпускал руль и отчаянно жестикулировал. А его товарищ после своего короткого вмешательства снова погрузился в молчание и отодвинулся в тень. Я почувствовала к нему огромную симпатию и сильное влечение; и теперь, много времени спустя, вспоминая об этом, я понимаю, что тогда-то я и влюбилась в него, вернее, сразу же начала приписывать ему все те черты, которые мне нравились и которых я до сих пор не встречала в людях. Ведь любовь должна проявляться во всем, а не просто в удовлетворении чувственности, и я все время искала человека идеального, каким одно время мне представлялся Джино. Вероятно, впервые не только за последнее время, но и впервые в жизни я встретила такого человека, то есть человека с такими манерами и таким голосом. Художник, к которому я впервые пришла позировать, был, правда, чем-то похож на него, только он был более сдержан и более самоуверен, но, если бы он дал мне повод, я бы в него непременно влюбилась. Голос и манеры этого молодого человека пробуждали в моей душе, хотя и не в такой степени, те же самые чувства, какие я испытывала во время первого посещения виллы хозяев Джино. Как тогда на вилле мне понравились порядок, богатство, чистота в я решила, что жить не стоит, если у тебя нет всего этого, так теперь голос, благородное и разумное поведение моего спутника, в какой-то мере характеризовавшие его, внушили мне страстную и прочную симпатию. В то же самое время я испытывала сильное влечение к нему, мне не терпелось почувствовать ласку этих рук и поцелуи этих губ; и я сама не заметила, как мои прежние надежды и эти нынешние желания слились в единое целое, а это-то и является настоящей любовью, безошибочной приметой ее зарождения. Но я боялась, что он не заметит моей любви и я потеряю его. Поэтому я потянулась к его руке и попыталась вложить в нее свою. Но его рука под моими пальцами, которые пытались сплестись с его пальцами, оставалась неподвижной, Я смутилась и поняла, что хоть мне не хочется этого делать, но надо заставить себя убрать руку. И тут машина, круто свернув за угол, толкнула нас друг к другу, и я, сделав вид, что потеряла равновесие, упала лицом прямо на его колени. Он вздрогнул, но не двинулся с места. С наслаждением ощущая скорость машины, я закрыла глаза и по-собачьи зарылась головой в его ладони, поцеловала их и попыталась нежно погладить ими свое лицо. Я хотела, чтобы его ласка была искренней и непосредственной. Я понимала, что теряю голову, и удивлялась, что несколько вежливых слов привели меня в столь сильное волнение. Но он не подарил мне ласку, которую я так смиренно просила у него, и отдернул руки. Вскоре машина остановилась.

Блондин выпрыгнул на тротуар и с шутливой галантностью помог вылезти Джизелле. Мы тоже вышли, я открыла дверь, и мы вошли в подъезд. На лестнице Джизелла и ее кавалер опередили нас. Блондин был невысок ростом и коренаст; хотя он не был толстым, костюм, казалось, вот-вот лопнет на нем по всем швам. Джизелла была выше него. На середине лестницы он отстал от Джизеллы на один шаг, схватил подол ее платья, потянул его кверху и открыл ее белые ляжки, стянутые подвязками, и кусочек ее маленьких худеньких ягодиц.

— Занавес поднимается, — закричал он со смехом.

Джизелла только хлопнула его по руке и одернула платье. Я подумала, что эта грубая выходка, должно быть, неприятна моему кавалеру, и сказала, желая дать ему понять, что мне это тоже не по душе:

— У вас очень веселый друг.

— Да, — ответил он кратко.

— Видно, у него хорошо идут дела.

Мы на цыпочках вошли в дом, и я провела гостей прямо в свою комнату. Закрыв двери, мы все четверо с минуту оставались на ногах, а так как комната была небольшая, то нам стало тесно. Блондин оказался решительнее всех, уселся на постель и начал как ни в чем не бывало раздеваться. При этом он беспрестанно смеялся и без умолку болтал. Говорил он о гостиницах, о частных квартирах, рассказал об одном недавно приключившемся с ним случае.

— Она мне говорит: я женщина порядочная… не хочу, говорит, идти в гостиницу… тогда я ей заявляю: гостиницы битком набиты порядочными женщинами… а она отвечает: не хочу показывать свои документы… А я ей говорю: я тебя выдам за свою жену, какая разница, одной больше, одной меньше… хватит, пойдем в гостиницу. Провожу ее в гостиницу как свою жену, поднимаемся в номер… но, когда дело доходит до главного, она начинает выкидывать разные фокусы… будто она раскаялась, ничего не хочет, что она действительно порядочная женщина… Тогда я, потеряв терпение, пытаюсь действовать силой… ничего я ей худого не сделал, но она открывает окно и грозит выброситься на улицу… Ладно, говорю я, виноват, что привел тебя сюда… Она садится на постель и начинает хныкать… потом рассказывает длинную, грустную и жалобную историю, прямо-таки всю душу мне перевернула… а в чем там дело, сейчас не припомню… знаю лишь одно, что в конце концов я растрогался до того, что чуть не упал перед ней на колени и чуть не стал просить прощения за то, что принял ее за девку. Решено, — сказал я ей, — развлекаться не будем, а потихоньку ляжем в постель и заснем… сказано — сделано, я сразу захрапел… но среди ночи проснулся, осмотрелся кругом: нет ее, исчезла… тогда взглянул я на свою одежду и вижу, все разбросано в беспорядке… Я ищу и не нахожу своего бумажника… вот вам и порядочная женщина.

Он разразился таким неудержимым и заразительным хохотом, что мы с Джизеллой тоже засмеялись. Затем он снял костюм, сорочку, носки, ботинки и остался в нижнем шерстяном белье светло-бежевого цвета, обтягивающем его фигуру от шеи до щиколоток, отчего стал похож на циркового акробата или балетного танцовщика. Такое белье обычно носят пожилые мужчины, и оно еще больше подчеркивало комичность его фигуры, в эту минуту я забыла о его грубости и даже почувствовала к нему расположение — мне всегда нравились веселые люди, потому что сама я скорее склонна к веселью, чем к грусти. Он начал, расшалившись, кружиться по комнате, выписывать разные кренделя, он был маленького роста, без умолку болтал, важно и гордо выпятив грудь, будто на нем было не исподнее белье, а парадная форма. Затем из угла, где стоял комод, он внезапно вскочил прямо на кровать, обрушился на Джизеллу, опрокинул ее навзничь, а та от неожиданности пронзительно вскрикнула. Потом он, пораженный какой-то внезапной мыслью, смешно стоя на четвереньках возле Джизеллы, поднял свое раскрасневшееся и искаженное лицо, обернулся на нас, как делают кошки перед тем, как схватить добычу, и спросил:

— А вы чего ждете?

Я посмотрела на своего кавалера и спросила:

— Мне тоже раздеваться?

Он все еще стоял в пальто с поднятым воротником и, вздрогнув всем телом, ответил:

— Нет, нет… после них.

— Хочешь, уйдем отсюда?

— Да.

— Прокатитесь на машине! — крикнул нам блондин, не отходя от Джизеллы. — Ключи остались внизу.

Но его друг сделал вид, что не слышит этих слов, и вышел из комнаты.

Мы остановились в прихожей, я попросила юношу подождать меня, а сама зашла в большую комнату. Мама сидела за столом и раскладывала пасьянс. Увидев меня, она встала и молча вышла на кухню. Тогда я выглянула в прихожую и попросила юношу войти.

Я закрыла дверь и села на диван, стоящий в углу возле окна. Мне хотелось, чтобы он сел рядом и начал ласкать меня: с другими у меня было всегда так. Но он даже не взглянул в сторону дивана и начал ходить по комнате вокруг стола, держа руки в карманах. Я подумала, что ему надоело ждать, и поэтому сказала:

— К сожалению, у меня только одна комната.

Он остановился и спросил несколько вызывающим, но по-прежнему вежливым тоном:

— Я разве сказал, что мне нужна комната?

— Нет, но я думала…