Римлянка

Немного погодя, когда машина тронулась в сторону виллы, он спросил меня:

— Как видно, твой духовник изменил свое решение?

Он произнес эти слова чуть насмешливым и в то же время неуверенным тоном. Я ответила просто:

— Нет… Я сама изменила решение.

— А работу вы с матерью закончили?

— Пока да.

— Странно.

Он, видимо, не знал, что сказать, но было ясно: он старался задеть меня и проверить, правильны ли его подозрения.

— Что же здесь странного?

— Я сказал просто так.

— Ты, очевидно, думаешь, я обманула тебя, сославшись на работу?

— Ничего я не думаю.

Я решила отомстить ему по-своему, поиграть с ним немного, как кошка с мышью, но отнюдь не жестоко, как мне советовала Джизелла, потому что жестокость была не в моем характере. Я кокетливо спросила:

— Уж не ревнуешь ли ты?

— Я?.. Боже упаси!

— Нет, ты ревнуешь… и если бы ты был со мной откровенен, то признался бы в этом.

Он попался на эту удочку и сказал:

— Всякий на моем месте стал бы ревновать.

— Почему?

— Ну, кто этому поверит? Такая важная работа, что ты не смогла даже на пять минут вырваться, чтоб повидаться со мной… ну и дела!

— Все-таки это правда… я много работала, — спокойно ответила я.

Так оно и было на самом деле. Иначе как работой, да к тому же очень тяжелой, и нельзя было назвать вечера с Джачинти.

— Я заработала деньги, чтобы заплатить все взносы за мебель и купить приданое; по крайней мере теперь мы сможем пожениться, не влезая в долги, — прибавила я, жестоко издеваясь сама над собою.

Он ничего не ответил, очевидно, старался убедить себя в правдивости моих слов и прогнать подозрения. Тогда я, как бывало прежде, обняла его за шею, хотя он продолжал вести машину, и, крепко поцеловав за ухом, прошептала:

— Почему ты ревнуешь? Ты ведь знаешь, что у меня, кроме тебя, никого на свете нет.

Мы подъехали к вилле. Джино оставил машину в саду, запер ворота и направился со мною к черному ходу. Наступили сумерки, и в соседних домах уже зажглись огни, свет, лившийся из окон, казался красным в голубой дымке зимнего вечера. В коридоре полуподвала было почти совсем темно, душно, там стоял застарелый запах сырости. Я остановилась и сказала:

— Сегодня я не хочу идти в твою комнату.

— Почему?

— Я хочу спать с тобой в комнате твоей хозяйки.

— Ты с ума сошла! — воскликнул он с возмущением.

Мы часто бывали в верхних комнатах виллы, но любовью занимались только внизу, в его комнате.

— Я так хочу, — заявила я, — а ты против?

— Еще бы!.. Можно нечаянно что-нибудь сломать… мало ли что случится… а если потом заметят, что я буду делать?

— Подумаешь, эка важность, — беспечно сказала я, — выгонят с работы, только и всего.

— И ты так просто об этом говоришь!

— А как мне прикажешь говорить? Если бы ты меня по-настоящему любил, то не стал бы раздумывать.

— Я тебя люблю, но это невозможно, нечего даже говорить об этом, я не хочу иметь неприятности.

— Но мы будем осторожны… они ничего не заметят.

— Нет… нет…

Я была совершенно спокойна и, продолжая играть задуманную роль, воскликнула:

— Я, твоя невеста, прошу тебя сделать мне одолжение, а ты мне отказываешь в этом, должно быть, боишься, что я лягу на то место, где спит твоя госпожа, положу свою голову на ее подушку, да уж не воображаешь ли ты, что она лучше меня?

— Нет, но…

— Да она мизинца моего не стоит, — продолжала я, — ну не хочешь, так и не надо… можешь любоваться простынями и подушками своей хозяйки… а я ухожу.

Как я уже говорила, в нем жило непомерное почтение к господам, он преклонялся перед ними, глупо гордился их богатством, будто оно отчасти принадлежало ему, это я и высказала ему со всей горячностью и решительно направилась к дверям. Впервые увидев такую непреклонность с моей стороны, он совсем растерялся и кинулся вслед за мной.

— Да подожди… куда ты?.. Я сказал просто так… пойдем, пожалуйста, наверх, если тебе так уж хочется.

Я заставила его еще долго упрашивать себя, притворялась обиженной, а потом согласилась; крепко обнявшись и останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы поцеловаться, мы поднялись на верхний этаж. Все было как и в первый раз, но только теперь моя душа зачерствела. В комнате хозяйки я первым делом подошла к постели и сбросила покрывало. Джино испугался.

— Неужели ты собираешься лечь под одеяло?

— А почему бы нет, — спокойно ответила я. — Я не хочу мерзнуть.

Он замолчал, всем своим видом выражая досаду, а я, приготовив постель, прошла в ванную, зажгла газовую колонку и приоткрыла кран, чтобы заранее наполнить ванну горячей водой. Джино последовал за мной с беспокойным и недовольным видом и снова запротестовал:

— Теперь ты уже и ванну хочешь принять?

— А они потом принимают ванну?

— Откуда я знаю, что они делают! — ответил он, пожав плечами. Но я видела, что все мои смелые выходки были не так уж неприятны ему, он только старался постепенно приноровиться к ним. Он был трусливым человеком и превыше всего боялся нарушить общепринятые правила. Но отклонения от правил привлекали его тем сильнее, чем реже он себе позволял их. — В конце концов, ты права, — заметил он спустя минуту со смущенной и натянутой улыбкой, пробуя рукой матрац, — здесь очень хорошо… лучше, чем в моей комнате.

— А я что говорила? — Мы присели на край кровати. — Джино, — сказала я, обнимая его за плечи, — подумай только, как будет чудесно, когда мы обзаведемся своим собственным домом… пусть он даже будет не такой, как этот… но ведь он будет наш собственный.

Не знаю, почему я так говорила. Вероятно, потому, что теперь уже я точно знала, что все это мне заказано, но испытывала какое-то удовольствие, бередя рану, которая еще могла причинить сильную боль. Он ответил:

— Да… да… — и поцеловал меня.

— Я знаю, чего я хочу, — сказала я и продолжала, не щадя себя, описывать то, что для меня было навсегда потеряно, — мне нужен вовсе не такой богатый дом… мне хватит двух комнат и кухни… но зато все там будет мое, а дом будет сиять, как стеклышко… и я хочу жить в нем спокойно… По воскресеньям вместе ходить гулять… вместе обедать, вместе спать… подумай, Джино, как это будет прекрасно!

Он ничего не ответил. Признаться, я нисколько не расстраивалась, когда говорила все это. Мне даже казалось, что я играю какую-то роль, словно на сцене. Но от этого на душе становилось еще горше, ведь эта роль, такая чужая и далекая, не пробуждавшая ни единого отзвука в моей душе, еще десять дней тому назад была не ролью, а смыслом всей моей жизни. Пока я говорила, Джино, сгорая от нетерпения, начал раздевать меня, и я снова, как и тогда, когда садилась в машину, убедилась, что он все еще нравится мне, я подумала с грустью и досадой, что именно мое тело, всегда готовое испытать наслаждение, а вовсе не душа, которая теперь отдалилась от Джино, делает меня такой доброй и всепрощающей. Он ласкал и целовал меня, от этих ласк и поцелуев мой рассудок мутился и желание пересиливало сердечную обиду.

— Ты меня измучил, — наконец откровенно прошептала я и упала на постель.

Немного погодя я улеглась поудобнее, он последовал моему примеру, так мы и лежали на этой роскошной постели, укрывшись стеганым одеялом до самого подбородка. В изголовье постели белыми пышными складками спадал балдахин. Комната была вся белая, на окнах — легкие и длинные занавеси, красивые низкие диванчики стояли вдоль стен, кругом — блеск зеркал, хрустальные, мраморные и серебряные безделушки. Простыни тонкого полотна ласкали тело, а стоило мне пошевелиться, как подо мной мягко прогибался матрац, убаюкивая и успокаивая. Из ванной комнаты через открытую дверь доносилось ровное и тихое журчание воды. На душе у меня было легко, и я больше не сердилась на Джино. Наступила как раз подходящая минута сказать Джино обо всем, и я знала, что скажу это спокойно, без злобы.

— Итак, Джино, — ласково произнесла я после продолжительного молчания, — твою жену зовут Антоньетта Партини.