Избранное

Авель взял ножнички с туалета и с презрительным видом остриг себе ноготь.

— Не понимаю, что тут для тебя интересного, — буркнул он.

Дикторша сообщала какие-то рецепты против головной боли и раздражения кожи:

«…сто граммов девяностопроцентного спирта. Сто граммов девяностопроцентного спирта. Лимонная эссенция. Ли-мон-ная…»

— Чепуха какая-то, — ехидно сказал Авель. — Чепуха, и все.

— Т-с-с!

Под ногтями было много грязи, Авель яростно принялся их чистить.

— Средства от сыпи! — ворчал он. — Интересно, на что тебе…

— Замолчишь ты, господи! Пошел бы куда-нибудь…

Авель надел на босую ногу соскользнувшую туфлю и пошел к дверям; у порога он обернулся и нерешительно стоял, не зная — идти ему или нет.

— Пожалуйста, закрой дверь, — сказала Агеда. — Ужасно дует.

Мальчик несколько раз повернулся на пятках, но с места не двинулся. Дверь он, правда, закрыл, но потом презрительно скрестил руки — пусть видит, что, хоть он и в комнате, ему до ее штук нет никакого дела.

Теперь женщина читала письма, подписанные Кающейся, Отчаявшейся и Голубым Цветком.

Агеда прильнула к приемнику, хотя и продолжала расчесывать непослушные волосы.

— Уважаемая сеньора Серрано…

Агеда сделала знак рукой, и Авель прислушался.

«…Я девица, мне двадцать восемь лет, и я веду здесь, в деревне, очень замкнутую жизнь, только иногда езжу в поселок по поручениям моей больной и беспомощной матери. Несколько месяцев тому назад я познакомилась с одним офицером, который занимает видный пост здесь на батарее, и, поскольку он выражал намерения…»

Ее лицо застыло от напряжения, и Авель с удивлением увидел, что она уронила гребенку.

Дикторша кончила читать письмо, подписанное какой-то Одинокой, и перешла к ответу.

«Я прекрасно понимаю ваше нетерпение, дитя мое, и, поверьте, чрезвычайно сожалею, что не могу быть с вами, чтобы поддержать вас советом и залечить раны вашей скорбящей души, но, поскольку это не в моих силах, а вы нуждаетесь в дружеской помощи, я посыпаю вам эти слова и надеюсь всей душой, что они принесут вам хотя бы ничтожное утешение: будьте тверды, дорогая, не поддавайтесь минутному унынию, которое, поверьте мне, так часто проходит без следа…»

Такого Авель еще никогда не слышал и, как зачарованный, пошел к приемнику.

Женщина медовым голосом учила благоразумию и здравому смыслу, пересыпая свою речь нежными словами, вроде «милая девочка» или «дорогое дитя».

Когда беседа кончилась, снова заиграли тот же вальс. Агеда, рассеянно глядя вдаль, крутила радио; потом выключила.

С минуту ни он, ни она не смотрели друг на друга.

Агеда увидела, что на коврике валяется гребенка, и наклонилась ее поднять.

— Слышал?

Глаза у нее блестели, как будто она плакала; вдруг она засмеялась.

— Это я Одинокая, — сказала она.

Этот удивительный вечер сказал ему о ней больше, чем все прежние разговоры. Трудно было выносить жизнь в «Раю», не убегая в будущее или в прошлое и не мечтая о поклонниках и офицерах. Агеда поступала, как все. Матери ее грезились Давид и Романо, сам он думал о боях и окопах.

Авелю было не по себе, он понимал, что одинок и ему не хватает товарищей. В сущности, если так посмотреть на дело, ничего не было странного ни в его беспорядочных прогулках, ни в приступах плохого настроения — просто он одинок, чудовищно одинок, а ему нужно, чтобы кто-нибудь был рядом и любил его.

Природа сводила друг с другом живые существа, только его это не касалось. Как-то он поехал кататься в коляске и встретил Мартина Элосеги под руку с девушкой; солдаты с батареи вечно гуляли с деревенскими девицами, даже звери и птицы жили парами. (Как уверенно они говорили «мы», чтобы все знали, что «я» — только часть целого! Какой-то порыв был сильнее, чем они сами, он нес их друг к другу, они искали ощупью, блуждали в темноте и наконец сливались в объятии.)

Призрак голода навис над всеми. Агеда продавала тайком столовое серебро и приносила из поселка мешок бобов, муки или кукурузы. Но большей частью в кладовой было пусто, и Авель каждый день ходил вместе с женщинами на добычу в запущенную каштановую рощу метрах в пятистах от дома: он взбирался на деревья, сбивал палкой каштаны, а женщины собирали их в корзинку.

Иногда по ночам он чувствовал ужасную слабость, страшно стучало в висках. Кушанья Филомены становились день ото дня жиже и грубее, сушеные каштаны кончились, в ход пошли дикие. Агеда не зря сокрушалась — еда была важнее всего. Донья Эстанислаа ела как птичка и никого не объедала; посмотрит на еду, и все, только бы посуда была хорошая. А он молодой, растет и того и гляди совсем не станет мужчиной.

По утрам он играл у изгороди в «наших и врагов», к отчаянию Филомены, которая хотела немного вздремнуть и просыпалась от криков; но игра ему надоедала. Все равно что резаться в карты с самим собой — можно, конечно, подыграть себе, только от этого веселей не станет. В Барселоне они «ловили шпионов»; их было человек пять мальчишек, лет десяти-двенадцати, играли они хорошо, очень интересно. А тут, в усадьбе, ни одного мальчика. Те, из интерната, — баски, да еще какие-то эвакуированные.

— А что это значит «эвакуированные»? — спросил он Филомену, когда тетя запретила ему говорить с ними. Филомена подумала.

— С голоду мрут, вот что значит, — сказала она наконец. — Места себе не найдут, совсем гибнут.

С тех пор она ни разу о них не говорила, и Авель думал, что они тихие и мрачные, как те, на станции, сопливые и слюнявые.

Летом кое-что изменилось. Как-то на прогулке он подружился с нищим по прозвищу Галисиец, а ровно через месяц — с одним эвакуированным мальчиком.

Это было пятнадцатого августа, Филомена хорошо запомнила. Донья Эстанислаа долго сидела в беседке, ждала и вернулась домой тяжело дыша, с ужасной головной болью. Авель сказал, что идет пройтись — она как раз собиралась объяснить ему, как сильно Романо ее любил, — и вернулся только к ужину.

На цыпочках, как воришка, он подкрался к галерее, надеясь, что тетя еще не легла, но не услышал ни звука, хотя и приложил ухо к двери. Ему стало немного не по себе, и он решил войти с другой стороны, через дворик. Он прошел под виноградными лозами, мимо колодца, заглянул в окно и увидел удивительные вещи.

Ему никогда не приходилось подглядывать за женщинами, и теперь он смотрел на них совсем со стороны, как на чужих. Филомена что-то помешивала в дымящейся кастрюле, Агеда ходила по кухне растрепанная и красная. У него заколотилось сердце. Он прекрасно знал тетино лекарство, сам не раз помогал его варить. Значит, теперь у тети приступ, и виноват он.

Он смотрел как завороженный, пока Филомена не подошла к окну и не задернула занавески. Ему стало досадно, как в тот раз, когда в кино оборвалась пленка на самом интересном месте. Он стряхнул пыль с рубашки и взялся за ручку двери.

Филомена раздувала веером огонь в плите и совсем ему не обрадовалась.

— Можно узнать, чего это тебе здесь надо?

Авель сунул руки в карманы как можно более непринужденно.

— Ничего мне не надо, — сказал он. — Зашел посмотреть, что ты делаешь.

— Иди, иди, откуда пришел. У меня работы полно, некогда с тобой разговаривать.

— Я же тебе ничего не говорю.

— Оно и хуже. Не люблю, когда без дела слоняются, пока тут спину гнешь. И вообще, знаешь, — привела она окончательный довод, — детям на кухне нечего делать.

— Мне одному скучно. Надоело читать этот дурацкий журнал, хочу с тобой немножко поговорить.

Филомена провела правой рукой под левой подмышкой.

— Скучно, так иди на войну. Сколько раз тебе говорить — работаю. — Она решительно повернулась к нему спиной.

Он очень обиделся, вынул руки из карманов и вызывающе скрестил их на груди. Оба молчали.

— Можно узнать, чего ты ждешь? — не выдержала Филомена.

Авель тоскливо посмотрел на дверь; за ней была лестница в тетину комнату. Он снова повернулся к Филомене.