Страница 80 из 92
В ту ночь они спали и храпели в унисон под предводительством уденовской трубы: трое на полу, Схюлтс на нарах. Когда в час ночи он пошел к параше, то споткнулся о Бюнинга, упал на Вестхофа и со злости пнул ногой Удена; но это были мелкие неудобства, так же как привычка Яна Бюнинга громко зевать по утрам за час до поезда: если он проснулся, другим уже спать не полагалось. Отзевавшись, он начинал рассказывать, что ему снилось: матушка и ферма или девки, о содержании последних снов он целомудренно умалчивал. Но во всем этом не было ничего ужасного. Неважно, что камера слишком тесна для четверых и что в тепличное существование в образцовой тюрьме, где Схюлтс влачил жизнь безработного, постоянно вторгалась восточногронингенская невоспитанность. В конце концов, Схюлтс даже развлекался в компании этих людей. В их камере никогда не смолкал шум: они, несомненно, были самыми веселыми заключенными во всем коридоре. Новая и совершенно неожиданная атака вахмистров была блестяще отбита Яном Бюнингом. На сей раз им надлежало сделать генеральную уборку в камере с ведром и шваброй, со щеткой и тряпкой, и вахмистр, добродушный малый с синим якорем на руке, беспрестанно повторяя: «Все должно сверкать!» — стер пальцем пыль с полки и собрался мазнуть им по лицу Яна Бюнинга, однако тот, застенчиво и подобострастно улыбаясь, отклонился назад — удар был отбит так ловко, просто и шутя, что теперь даже сам банщик, казалось, не представлял опасности. Нет, во всем этом не было ничего страшного. Страшными были лишь разговоры перед сном.
Кор Вестхоф ненавидел не только немцев и энседовцев, но и евреев. Будучи кельнером, он имел в запасе рассказы о жирных евреях, съедавших по два обеда за один присест даже теперь, в военное время. Наконец Схюлтсу все это надоело, и он, произнеся выразительную речь, заставил Вестхофа прекратить разговоры на эту тему. Но о евреях Вестхоф разглагольствовал только днем; вторая дневная тема дискуссий была о том, что произойдет при вторжении союзников: будет ли бой за тюрьму; не отправят ли их куда-нибудь; хватит ли у них сил и ловкости вырваться отсюда. Обычно речь на эту тему заходила тогда, когда со стороны дюн раздавались орудийные залпы; если стрельба была особенно сильной, то они считали, что началась высадка союзников. Под вечер тема менялась. Как правило, через день Вестхоф с наступлением темноты начинал плакать, и тогда Ян Бюнинг затихал и сидел, раскачиваясь из стороны в сторону. Схюлтс успокаивал Вестхофа и старался говорить как можно дольше, так как знал, что, когда он умолкнет, Вестхоф сначала разразится убийственными проклятиями в адрес немцев и энседовцев (единственное, что было приятно слушать), а потом обязательно начнутся бесконечные причитания на тему о концлагерях, причитания, которые в конечном счете поколебали даже стоика Удена и весельчака Бюнинга, и тогда Вестхофа нельзя будет ни утешить, ни отвлечь, ни опровергнуть, ни заставить переменить тему.
Нельзя отрицать, что Вестхоф знал, о чем говорит. Очевидно, у каждого посетителя, которого он обслуживал последние два года, он умел почерпнуть какие-то сведения. Он знал, что происходит в немецких концлагерях, ему было известно все о голландских концлагерях. Схюлтс подозревал его в своего рода садизме: он мог спокойно заснуть лишь под глубокие вздохи Яна Бюнинга, думавшего о своей матушке. Хотя Схюлтс и не показывал вида, но мучился он сильнее всех: он часами лежал без сна, обдумывал и преувеличивал эти рассказы; он прекрасно понимал, что он, вероятно, никогда не попадет в концлагерь, но эта пытка рассказами была для него страшнее концлагеря. Он сознавал, что Вестхоф прав: такие дела действительно творятся. Самые страшные вещи происходят в Германии, в лагерях для евреев, исправительных лагерях и в лагерях уничтожения, но и в Амерсфоорте, Фюхте и Оммене без этого тоже не обходится. В этих лагерях через полгода в людях, по выражению Вестхофа, не оставалось «ни жиринки», а Вестхоф считал, что жир важнее белка, как Схюлтс ни старался доказать обратное. Но даже скелетообразное состояние, в котором узники Амерсфоорта с пустыми желудками выполняли каторжную работу, казалось терпимым по сравнению с побоями и пинками, беспрестанными ударами прикладом в спину, от которых заболевают почки и начинаются кровотечения. Боль, страх и истощение: с восьми до двенадцати стоять с поднятыми руками за то, что в строю один кломп долей секунды позже стукнул о второй. Боль и холод: оказаться вышвырнутым на снег полуголым, прямо с постели. Боль и голод. Кор Вестхоф все знал и с волнением рассказывал о тысячах мертвецов; уже от одного этого можно было умереть. Когда Ян Бюнинг сказал, что, по слухам, люди, привычные к тяжелой работе, выдерживают, а погибают «господа», Вестхоф отрицательно покачал головой, но не потому, что был не согласен с Яном Бюнингом, а потому, что причислял себя к «господам». Ему больше никогда не увидеть жены и детей. Если в нем не останется ни жиринки, то Кору Вестхофу придет конец. В день расплаты не будет Кора Вестхофа, чтобы всадить нож в брюхо энседовца. Этого энседовца уберут без него. И наконец, перед самым сном — лучшего момента не найти, чтобы испортить ночь троим товарищам, — он пускает в ход свой главный козырь боли и физического позора: Hundert am Arsch! Сто ударов по заднице. Каждый вечер Схюлтс лежал и ждал этих слов, как приговора: Hundert am Arsch (палкой или кнутом) были, видимо, самым стандартным наказанием в некоторых храмах немецкого бога — каждый вечер Кор Вестхоф приводил новый пример. Ударов плетьми, господа, не избежать! Подумать только, господа, удары плети по ягодицам, в которых не осталось ни жиринки! Ведь это ужасно: ни жиринки в теле, значит, ни жиринки и в твоей Arsch. Достаточно и десяти ударов, чтобы превратить высокочтимую и драгоценную задницу в кровавый бифштекс.
Затем они укладывались спать, и после пытки разговорами Схюлтс часами думал о пытках. Для начала он отвергал свое глупое предположение, что о нем забыли. Не исключено, что его, забыли, но в один прекрасный день могут вспомнить, и тогда придет расплата. Вполне возможно, что его сразу же приговорят к расстрелу, решив, что от него не добьешься ничего нового. Но если его не расстреляют, то он обречен на пытки. Какой смысл анализировать все до мелочей, вариантов множество, однако по степени тяжести преступлений можно составить следующий нисходящий ряд: он один арестован за убийство Пурстампера, он один схвачен из группы Маатхёйса (возможно, с Ван Дале), он арестован по доносу Мийс Эвертсе, узнавшей его из синей машины (тогда его обвинят в нелегальной работе, но не обязательно в убийстве), он выдан Кохэном, Мертенсом или Бовенкампом. В последнем случае его не будут пытать, возможно, не станут и допрашивать, а через некоторое время отправят в какой-нибудь лагерь. В трех первых случаях шансы на пытки соответственно увеличивались. «Сто ударов!» Однажды среди ночи он встал и заковылял мимо спящих товарищей к параше, ощупывая свои ягодицы и думая о бифштексе. Самым ужасным и невыносимым в пытке была, видимо, не столько сама боль (от сильной боли теряют сознание), а доведенное до вершин отчаяния чувство, что тебя физически калечат, ломают, уродуют, превращают в другого человека — в Безобразного герцога! — необратимый процесс изменения материи. Против этого чувства он окажется бессильным. Если оно возрастет до невыносимой степени, то он предаст. Противно признаваться в этом, но у него, собственно, оставался этот единственный способ мести — мести не друзьям, а судьбе, несчастью, в которое он попал. Любой предаст, если у него будет это чувство. И этот вывод так успокаивал, что он снова обретал уверенность, что не предаст (если боль останется в допустимых нормах, если ему, например, не будут угрожать, что размозжат ему половые органы между двумя камнями: этого не выдержит сам бог; он имел в виду не немецкого бога, который в подобном случае, скуля и виляя хвостом, молил бы о пощаде свое собственное создание — Адольфа Гитлера, нет, он имел в виду обыкновенного людского и церковного бога). Иногда он проклинал Ван Дале за тот их долгий разговор о пытках после его возвращения из тюрьмы. Ван Дале привел его в негативную фазу, остряк! Слушая Ван Дале, он словно наяву пережил все в первый раз, выстрадал по доверенности то, что не выстрадал сам Ван Дале; он был подготовлен к задаче как нельзя хуже.