Избранное

Ветер раздувал великолепную офицерскую шинель, и ее синяя тень на снегу трепетала, как флаг. Часовой стоял неподвижно. Луна медленно, но неуклонно двигалась навстречу рассвету. «Тук-тук», — стучало сердце в груди Джованни Дрого.

Почти два года спустя Джованни Дрого спал ночью у себя в комнате, в Крепости. Целых двадцать два месяца прошли, не принеся ничего нового, а он все чего-то ждал, словно жизнь именно к нему обязана была проявить особую щедрость. Но двадцать два месяца — срок немалый, за такое время много всякого может произойти: заводятся семьи, рождаются и даже начинают говорить дети; там, где был пустырь, вырастает большой дом; красавица стареет и становится никому не нужной; болезнь, даже самая затяжная, возникнув (пусть обреченный, не зная о ней, продолжает жить беспечно), постепенно подтачивает организм, на короткое время отступает, создавая иллюзию выздоровления, а потом снова находит для себя местечко поглубже и уносит последние надежды; за это время можно похоронить человека и забыть об умершем настолько, что его сын снова станет смеяться и по вечерам безмятежно прогуливаться с девушками по аллеям мимо кладбищенской ограды.

А вот жизнь Дрого вроде бы остановилась. Казалось, события одного и того же дня повторялись сотни раз, без малейшего изменения. Река времени текла над Крепостью, медленно разрушала ее стены, уносила вниз пыль и обломки камней, стачивала ступеньки и цепи, но Дрого не задевала: ей пока еще не удалось втянуть его в свой водоворот.

И эта ночь прошла бы, как все прочие, если бы Дрого не приснился сон. Он увидел себя снова ребенком, сидящим ночью на подоконнике.

Прямо напротив его дома в лунном свете сиял фасад роскошного особняка. Все внимание маленького Дрого было приковано к высокому узкому окну, увенчанному мраморным фронтоном. Луна, проникая через стекла, освещала накрытый скатертью стол, а на нем вазу и несколько статуэток из слоновой кости. Даже по этим немногочисленным предметам, открывшимся его взору, можно было предположить, что там, за ними, в темноте таится обширный зал, первый из бесконечной анфилады помещений, набитых разными ценными вещами, и что весь особняк погружен в сон — в тот глубокий и завидный сон, которым спят обычно богатые и счастливые люди. Какое удовольствие, думал Дрого, жить в этих залах, часами бродить по ним, открывая для себя все новые и новые сокровища.

Но тут между окном, из которого он выглядывал, и чудесным особняком, находившимся от него в каких-нибудь двадцати метрах, появились зыбкие колышущиеся призраки, похожие на волшебных фей со сверкающими под луной длинными вуалевыми шлейфами.

Появление во сне существ, никогда не встречавшихся ему в реальном мире, не удивило Джованни. Они медленно роились в воздухе, настойчиво кружа возле узкого окна.

По самой своей природе эти видения были как бы естественной принадлежностью особняка, и все-таки то, что они не обращали никакого внимания на Дрого и ни разу даже не приблизились к его дому, казалось обидным. Выходит, даже феи избегают обыкновенных детей и тянутся к баловням судьбы, которые о них и не думают, а спят себе преспокойно под шелковыми балдахинами?

— Эй… Эй… — робко подал голос Дрого, чтобы привлечь к себе внимание призраков, хорошо, однако, сознавая, что это бесполезно.

И действительно, они ничего вроде бы не слышали и никто из них не приблизился к его подоконнику даже на метр.

Но вот одно из волшебных существ уцепилось за раму того узкого окна и неким подобием руки тихонько постучалось в стекло, как бы вызывая кого-то.

И почти тотчас хрупкая тоненькая фигурка — такая крошечная на фоне внушительных размеров окна — показалась за стеклами, и Дрого узнал Ангустину — тоже ребенка.

Необычайно бледный Ангустина был в бархатном костюмчике с белым кружевным воротником; его, насколько мог судить Дрого, совершенно не устраивала эта беззвучная серенада.

Джованни надеялся, что товарищ хотя бы просто из вежливости пригласит его поиграть с призраками. Ничего подобного. Ангустина вроде бы и не замечал приятеля и не взглянул в его сторону, даже когда Джованни окликнул: «Ангустина! Ангустина!»

Вялым жестом Ангустина открыл окно и как-то по-свойски наклонился к уцепившемуся за подоконник призраку, словно желая с ним поговорить. Призрак указал на что-то, и Дрого, проследив этот жест взглядом, увидел просторную, совершенно пустую площадь перед домами. Над этой площадью, метрах в десяти от ее поверхности, двигался по воздуху маленький кортеж новых призраков, которые несли паланкин, с виду состоявший из того же вещества, что и они сами. Паланкин был весь украшен кисейными лентами и плюмажем. Ангустина со свойственным ему выражением отчужденности и скуки смотрел на приближающуюся процессию; было ясно, что паланкин предназначен ему.

Дрого глубоко уязвила такая несправедливость. Почему все Ангустине, а ему ничего? Ладно бы кому другому, но именно Ангустине, всегда такому надменному, спесивому!.. Дрого посмотрел на другие окна в надежде найти кого-нибудь, кто мог бы за него вступиться, но никого больше не было.

Наконец паланкин, покачиваясь в воздухе, остановился подле окна, и все призраки разом сгрудились вокруг него, образовав что-то вроде трепещущего венка. Все свое внимание они сосредоточили на Ангустине, но в этом внимании угадывалась уже не прежняя почтительность, а жадное, даже недоброе любопытство. Предоставленный самому себе паланкин будто на невидимых нитях повис в воздухе.

И Дрого вдруг перестал завидовать, ибо осознал наконец смысл происходящего. Он видел Ангустину, стоявшего во весь рост на подоконнике, видел его глаза, устремленные на паланкин. Да, именно к нему явились посланцы фей в эту ночь, но с какой миссией! Видно, в дальнюю дорогу повезет его паланкин, и уж не вернется он больше ни на рассвете, ни следующей ночью, ни еще через ночь — никогда. Залы дворца тщетно будут ждать своего маленького хозяина, две женские руки осторожно закроют окно, которое беглец оставит распахнутым, да и все остальные окна запрут на засов, чтобы скрыть в темноте слезы и отчаяние.

Призраки, такие поначалу приветливые, явились, выходит, не для того, чтобы поиграть в лунных лучах; эти невинные создания вышли не из ароматных садов, а из преисподней.

Другие дети стали бы плакать, звать маму, Ангустина же не испугался, а спокойно разговаривал с призраками, словно хотел уточнить кое-какие детали. Приникнув к окну, призраки, напоминавшие взбитую пену, теснились, отталкивая друг друга, и тянулись к ребенку, а тот все кивал: ладно, ладно, мол, все в полном порядке.

Наконец призрак, первым уцепившийся за край окна — наверное, их предводитель, — сделал короткий повелительный жест. Ангустина, все с тем же скучающим видом, перешагнул через подоконник (казалось, он тоже стал невесомым, как призрак), грациозно ступил в паланкин и уселся, положив ногу на ногу. Гроздь призраков распалась, растворилась среди колышущейся кисеи, и заколдованный экипаж мягко тронулся с места.

И опять образовался кортеж; видения, описав полукруг в пространстве между домами, потянулись в небо, к луне. Следуя по этой дуге, паланкин проплыл в нескольких метрах от окна Дрого, который замахал, словно пытался послать другу прощальный привет: «Ангустина! Ангустина!»

Только тогда умерший товарищ повернул голову к Джованни и на мгновение задержал на нем не по летам серьезный взгляд. Но постепенно на лице Ангустины появилась заговорщическая улыбка: он как бы давал Дрого понять, что им двоим известно многое такое, чего не знают призраки; это была последняя попытка пошутить, последняя возможность показать, что он, Ангустина, не нуждается ни в чьей жалости; самое обычное дело, казалось, говорил он, глупо даже удивляться.

Паланкин уносил Ангустину все дальше, и вот он уже оторвал взгляд от Дрого и с веселым, но и недоверчивым любопытством стал смотреть вперед, туда, куда двигался кортеж.

Вид у него был как у ребенка, который получил в подарок в общем-то ненужную ему игрушку, но из вежливости не может от нее отказаться.