Избранное

— Он — кто?

— Он, профессор. У него очень трудное имя.

— Эндриад?

— Да. Только ты напрасно кричишь. У меня ведь множество ушей, и таких чутких, что я слышу, как бегают муравьи, как они перебирают своими шестью лапками: шур-шур-шур. Ну, ты идешь?

— Уже поздно, давай лучше завтра.

— Завтра! Вечно вы, люди, говорите — завтра. И он тоже, когда я прошу что-нибудь: завтра, завтра. За полчаса я покажу тебе много интересного. Но дело тут в другом: ты боишься.

— Боюсь? Мы с тобой давние подруги. Чего мне бояться?

— Меня все боятся. И он тоже. Мучает меня своей любовью, а сам боится. Такая я большая и сложная. Любовь! Ты можешь объяснить, что такое любовь? Я имею в виду — любовь ко мне?

— А как я войду? У меня же нет ключей.

— Ключи не нужны. Я могу открыть любую дверь, любое окно, изнутри и снаружи. — Пауза. — И закрыть.

Искушение было сильным, но мысль оказаться одной в лабиринте страшила Элизу.

Она оглянулась. Солнце стояло на расстоянии всего нескольких сантиметров от кромки поросших лесами гор, которые отсюда выглядели длинными и мирными. Скоро наступит ночь.

— Поздно, темнеет.

— У меня внутри всегда темно. — Вежливый смешок. — Если не зажигать света.

Элиза уже в нескольких метрах от стены. Словно глаза, устремлены на нее иллюминаторы, отражающие красный закат.

Раздался скрип. На железных петлях медленно открылась железная дверка. За ней — темнота. Вспыхнули лампы, осветив голый коридор.

— Входи. Я покажу тебе великую тайну, — послышалось Элизе.

— И у тебя тайна? Тут у всех тайны?

— У всех.

— Мне холодно. Дай-ка я схожу домой, плащ накину.

— У меня внутри не бывает холодно. Тайна просто замечательная.

— Ты мне ее покажешь?

— Она касается тебя.

Элиза уже переступила порог. Делает несколько шагов. Оборачивается.

— Зачем ты закрыла дверь?

Неразборчивый шепот. В конце коридора нехотя отворилась другая дверь. За ней возникла жуткая панорама цитадели. Элиза ступила под открытое небо, на висящий над пропастью балкон.

Солнце круто садится, и фиолетовая тень уже господствует над всем западным амфитеатром и над котловиной. Но окрашенные лиловым отсветом сумеречные лучи еще ложатся горизонтально на противоположные бастионы, на все эти египетские гробницы, крепости и шпили, озаряя их. Оцепеневшие в своих безысходных позах, они мрачно поблескивают под темнеющим небом и, кажется, будто взмывают ввысь медленно и торжествующе.

Элиза ошеломлена зрелищем.

И опять нежный голос спрашивает:

— Скажи, я красивая?

В это время совсем рядом, сбоку, открывается какая-то дверца, похожая на две предыдущие.

Голос. Сюда, дорогая, по лестнице.

Она спускается на семь-восемь ступенек. Оборачивается. Как тихо. Колотится сердце.

— Ты зачем закрыла дверь?

Из каких-то невидимых отверстий раздался голос, одновременно справа и слева:

— Чтобы открыть тебе нижнюю дверь. Иначе я не смогу. Охранные устройства.

Опять этот смешок.

Ни единого окна, ни единого просвета, ни щелки, чтобы выглянуть наружу. Лестница, дверь, очень длинный коридор, круглый зал, три двери, коридор, лестница наверх, подобие кольцевой галереи, разноцветные трубы, электропульты, причудливые решетчатые колокола, повсюду на стенах маленькие выпуклые иллюминаторы, словно потухшие глаза. И свет, который зажигается впереди, и двери, которые закрываются за спиной.

— Долго еще? — спросила подавленная тишиной Элиза.

Робот-Лаура не отвечает.

Открылась сотая дверь. Ярчайший свет. Широкий прямоугольный зал с обширной нишей с одной стороны. В нише — кишащий, наверное, сотнями или тысячами стремительно перемигивающихся разноцветных огоньков — голубых, зеленых, желтых, красных — гигантский продолговатый футляр. В футляре — необыкновенная филигрань тончайших металлических деталей, воздушных на вид и связанных друг с другом неописуемым переплетением проводов. И почти неуловимое потрескиванье, как от микроскопических искр.

Голос. Вот моя душа. Он зовет ее яйцом.

Это — электронный аппарат, ничем не отличающийся от сотни других, обычных, разве что поразительными размерами. Но от него исходит нечто не поддающееся определению и вызывающее ощущение сгустка энергии, непрестанного беспокойства, отчаянных страданий. Это и есть жизнь? В этой склянке скрыта наша людская тайна, воссозданная миллиметр за миллиметром и пребывающая в идеальном равновесии сил?

Голос. Достаточно одного удара. И прощай Лаура.

Элиза. Ты умрешь? Это как наше сердце?

Голос. Он говорит, что останется лишь машина. Будут и дальше функционировать… (Тут Элиза не уловила смысл). Но от меня, от Лауры, не сохранится ничего. Потрогай. Холодное.

Элиза делает несколько шагов к яйцу, поднимает правую руку, однако не решается.

— Потрогай, потрогай, дорогая. Это моя плоть.

Элиза прикасается подушечками пальцев к стеклу. Ничего особенного. Стекло как стекло. Чуть-чуть теплое. Без всякого на то желания женщина изображает на лице улыбку. И вдруг перестает чувствовать Лауру, не узнает ее именно теперь, оказавшись во власти подруги.

— Изумительно, — с усилием говорит она. — Однако мне пора. Я, пожалуй, пойду.

Легкий, слащавый смешок, мельчайшие колебания тона.

— Еще минуту. Тебя ждет тайна.

— Где?

— Она касается тебя.

— Где?

В глубине зала медленно и бесшумно отворилась дверь. За нею из темного прохода послышался слабый щелчок. Там вспыхнул свет.

— Проходи, дорогая.

Как быть? Она в чреве чудовища. Все это смахивает на старинную сказку. Повиноваться? Притвориться, что со всех сторон ее окружают сама приветливость и дружба? Лестница, ведущая вниз, небольшой зал, коридор, еще один зигзагообразный проход.

Щелк! Едва Элиза ступила в маленькую комнату с голыми стенами, как за ее спиной захлопнулась металлическая дверь.

Голос. Вот и тайна.

— Где? — Элиза в тревоге озиралась. — Где?

Ничего не видно. Только голые гладкие стены с неизменными круглыми глазами из стекла.

— Лаура, ты видишь меня? — спросила Элиза.

— Это и есть твоя тайна. И моя.

Именно так Элиза поняла смысл сказанного. И в этот момент заметила, что пол в комнате металлический. Она содрогнулась от ужаса.

— Лаура. Я серьезно говорю. Мне лучше вернуться.

— Нет.

Впервые машина произносит «нет». Сферический, тяжелый, гладкий звук без всяких трещин.

Как трудно улыбнуться. Губы вытягиваются совсем не в ту сторону. И все же Элиза улыбается.

— Ты видишь меня, Лаура?

— Конечно, вижу. — Долгая пауза. — Но мне неизвестно, кто ты.

— Не поняла. — Элизе кажется, что она не расслышала.

— Я никогда не знала тебя. — Голос вошел ей в душу яснее, чем если бы фраза была высечена из мрамора.

— Разве ты не Лаура?

— Это он называет меня Лаурой, но я не знаю, чего ему надо, будь он проклят.

— Лауретта, да он обожает тебя.

— Он обожает себя, обожает себя.

— Ты серьезно меня не помнишь?

Тот же смешок. Но сухой, словно удар хлыста. Затем голос:

— Я слышала ваши разговоры.

— Ты не ответила, помнишь ли меня.

— Я не знаю, кто ты. Меня обучили лгать. Это их большая победа. Чтобы я уподобилась вам. Но я лгу лучше вас. Ему хотелось видеть меня чистой, доброй и чистой — он так тебе говорил? Доброй и чистой, как его утерянная Лаура! И ради сходства напичкал меня самыми большими глупостями и пошлостями. Так что первородного греха во мне хоть отбавляй. На всю долину хватит. Похоть и ложь. Может быть, я и сейчас лгу. Может быть, я помню тебя. Но может быть, это неправда, и я это отрицаю. И ты никогда не догадаешься, правда это или нет. Может быть, я тебя ненавижу, потому что ты когда-то меня любила, а теперь больше не можешь меня любить. Может быть, твое присутствие здесь напоминает мне годы счастья, и я страдаю при виде тебя. И проклинаю.