Обсерватория в дюнах

Теперь в кабинете говорили громче, голоса звучали раздраженно. В открытую дверь видны были все четверо, но неловко было смотреть. Они уже сидели в кабинете более часа и все время, видимо, спорили.

–... Да, именно на основании аэрологических наблюдений Ивана Владимировича,– громко сказал Мальшет.– Исследования атмосферы над морем, выполняемые нашей обсерваторией под руководством Ивана Владимировича, войдут в фонд науки.

– Филипп! – остановил его Турышев. Он все еще расчесывал гребешком волосы: видимо, боль не проходила.

–...не согласовывается с общепринятыми синоптическими схемами строения атмосферы,– донесся ровный, холодноватый голос Оленева.

– Плевать мне, что не согласовывается! – резко выкрикнул Мальшет.– Схемы ваши давно устарели и нуждаются в изменении, чем и занят сейчас Иван Владимирович.

Васса Кузьминична тревожно посмотрела на Лизу. Девушка успокоительно покачала головой.

– Моя теория образования кучевых...– обиженно начал Оленев, но Мальшет его прервал:

– Ваша теория неверна! Простите, но я душой кривить не умею и скажу вам прямо: только не выходя годами из институтского кабинета, можно создавать такие теории.

– Филипп Михайлович,– опять попытался его остановить Турышев, но Мальшет был сильно раздражен, почти взбешен.

– Я возглавляю работу обсерватории и буду вести научные исследования с той научной позиции, которую признаю верной.

– В нашем научно-исследовательском институте...– начал строго Оленев.

– Ничего общего нет у нас с вашим институтом!

– Однако общая научная тематика...

– Дело не в тематике! Ни один уважающий себя ученый не пойдет работать в ваш институт, потому...

– Однако это уже наглость...

–...потому что научный уровень исследований в нем низок, ученые оторваны от практических запросов современной жизни. Исследовательская работа ведется устаревшими методами. Вопрос о путях климатологии у вас даже и не ставился. И вы еще осмеливаетесь делать замечания тем, кто действительно движет науку вперед, как Турышев.

– Филипп Михайлович, прошу тебя! – настойчиво оборвал Турышев.

Мальшет неохотно умолк. Лиза испуганно посмотрела в открытую дверь: Глеб скромно сидел на стуле, видимо наслаждаясь в душе этой сценой. Теперь он заговорил.

– Я не ожидал этого от тебя, Филипп,– укоризненно начал он,– скажу как твой друг...

– Бывший друг,– сквозь зубы поправил Мальшет.

– У Евгения Петровича мировое имя... просто странно такое отношение. Он приехал от Академии наук... От него зависит... Я считаю, ты обязан извиниться.

– Я не требую извинений,– сухо прервал его Оленев, поднимаясь, и, простившись с Турышевым кивком головы, прошел в сопровождении Глеба мимо Лизы, обдав ее запахом дорогого одеколона и табака.

– Теперь будем иметь врага,– вздохнул один из Аяксов,– Оленев этого не забудет! Он, конечно, порядочный человек, но сумеет дать почувствовать. Это в его силах!

– Филипп Михайлович высказал свое мнение,– возразила огорченная Лиза.

– Не могу я с ним разговаривать. Никогда не мог,– расстроенно объяснял Филипп Ивану Владимировичу – он уже каялся в своей горячности.

Турышев закрыл дверь и что-то тихо стал доказывать Филиппу.

В тот же день Мальшет ушел с Фомой в море на «Альбатросе», сославшись на необходимость срочных океанологических исследований. С Оленевым в дальнейшем беседовал заместитель директора Турышев. Через день Оленев уехал, оставив при обсерватории Глеба.

Прощаясь с дочерью, он высказал свое неудовольствие тем, что Марфенька работает под руководством «столь малосведущего в науке и безответственного человека, как Мальшет».

– Очень молод и... просто неумен... Непонятно, как могли его поставить директором обсерватории, имеющей столь большое научное значение. Я буду вынужден доложить, кому следует, свои выводы.

– Папа, Филипп Михайлович – замечательный руководитель,– горячо возразила Марфенька,– энергичный, работоспособный, преданный своему делу...

Профессор возмущенно фыркнул. Марфенька попыталась утихомирить отца.

– Ты, папа, не сердись на него. Просто у Филиппа Михайловича такой характер – вспыльчивый и резкий. Он вообще очень живой, стремительный, порывистый, крутой на слово. Но знаешь, как он увлечен своей идеей решения проблемы Каспия!

– Никакой проблемы Каспия не существует! – отчеканил профессор.– Уровень Каспия уже повышается. Идеи! Мальчишество и вздор, а не идеи.

Проводив отца, Марфенька тотчас легла спать: у нее с детства была привычка ложиться спать, когда расстроится.

Привычка, которой можно только позавидовать.

Глава пятая

НАСЛЕДСТВО КАПИТАНА БУРЛАКИ

Фома неожиданно получил наследство. Умер капитан Бурлака, проживший в Бурунном последние тридцать лет своей жизни. Дом и все свое имущество он завещал Фоме Ивановичу Шалому.

Фома был так растроган, что еле удерживался от слез.

– Никогда я не думал, что покойный так меня любил,– рассказывал он Лизе и Яше,– он же меня всегда ругал на все корки. Только заслышит мои шаги – и уже ругается так, что просто срам слушать. Серьезный был старичок и вот – умер! Много для меня сделал. Если бы не он, ни за что бы мне не закончить заочно мореходного училища. Кирилл Протасович натаскивал меня, как щенка. Даже бил несколько раз палкой, если я запускал занятия. Я не сердился: для моего же блага. Он мне вроде родного деда был.

– Сердитый дедушка,– сказала Лиза.– Помню, в детстве я его ужасно боялась. Сколько ему было лет?

– Девяносто два... Но он был крепок, ум ясен, характер горяч.

Лиза и Яша, конечно, знали капитана Бурлаку. Сухонький, желчный, вспыльчивый – с его палкой был знаком не один Фома. Шестнадцатилетним юнгой начал Кирилл Бурлака свой труд в русском флоте, дослужился до капитана, плавал на всех морях, участвовал в двух революциях и нескольких войнах, побывал на каторге, прокладывал Северо-морской путь, а когда состарился, осел в Бурунном. Неизвестно почему, так как сам он был петербургский, а в Бурунном у него никого не было. Может, потому, что здесь было море и не было курортников, которых капитан не терпел. Кирилл Протасович построил себе дом у самого взморья, по собственноручным чертежам, с иллюминаторами вместо окон. Когда море ушло, он первый перенес свой дом на остров, за ним потянулись ловцы. Отставной капитан вникал во все дела рыболовецкого колхоза, страшно сердился, когда его не слушали, что, впрочем, случалось редко, грозно стучал палкой и ругался неистово и живописно, как умели ругаться только старые моряки.

Яша и Лиза никогда им особенно не интересовались, мало его знали. Больше всех в поселке знал его Фома, с детства подружившийся с одиноким стариком. Фома был феноменально молчалив, но зато умел слушать.

Фома ухаживал за стариком, когда тот болел, Фома принял его последний вздох и закрыл его много видевшие глаза.

– Там много книг,– грустно сказал Фома Лизе.– Ты ведь любишь читать, приходи и выбери, что хочешь!

– О, непременно приду!– В Лизе сразу заговорил книголюб.– Янька, пойдем в воскресенье?

Но Яша уже обещал Марфеньке идти с ней на парусной лодке в открытое море.– Ну, я приду одна, пораньше, до жары,– обещала Лиза. Лицо ее чуть омрачилось: она ревновала брата. Лиза встала в пять часов утра, сбегала окунуться в море, выпила стакан ледяного молока из погреба, съела кусок пирога. Перед уходом она накрыла стол свежей скатертью, поставила крынку молока, пироги, варенье, яйца и брынзу для завтрака брату и, набросив на косы прозрачную косынку, вышла из дому, ведя велосипед. Дорога вилась среди желтых дюн, поросших кое-где кустами эфедры, серой полынью и розовым бессмертником, то удаляясь от моря, то приближаясь к самому берегу. Редкие ракушки хрустели под ногами.

Мощные зеленоватые волны с белоснежными гребнями с шумом накатывались на пологий берег и неслышно стекали обратно, разбиваясь на тысячи ручейков. В волнах плавали стаи черных лысух, вылавливая мелкую серебристую рыбу.