Рассказы о пластунах

Постепенно успокоилось сердце, ровней стало дыхание. Глаз отчетливо видел и темную полосу поперек гряд, и сплетение картофельной ботвы справа… Лежать неудобно, и уже левая рука болит в локте, и хочется переменить положение, а нельзя — надо терпеть.

Чуть заметно шевелится картофельная ботва в одном месте, приподнимается… выше… выше… выше. И уже виден обрез каски, он поднимается к перекрытию прицела… задержался, не движется… резко падает вниз… Неужели проморгал? Нет, опять видна каска, на этот раз обрез ее сразу перескакивает перекрестие прицела… Немец подносит к глазам бинокль…

Найденов нажал да спуск.

Куча картофельной ботвы, будто ее взорвали, рванулась вверх, из нее, раскинув руки, вывалился гитлеровский снайпер, потом медленно пополз назад, но не свалился в окоп, а остался лежать головой на бруствере. И каска его, перевернутая вверх дном, валялась рядом.

— Ну, все! — сказал себе Найденов. Откинувшись на спину, он некоторое время лежал неподвижно, закрыв усталые глаза. Потом открыл их и увидел над собой плывущие облака, до которых, кажется, можно было дотянуться рукой.

НОВЫЙ ОРДИНАРЕЦ

Комбат Петренко был молод, энергичен и строг к людям. Друзей среди офицеров полка он не нашел, с ординарцами не уживался. Он хотел бы иметь смышленого, расторопного и веселого ординарца, такого, каким был Петька у Чапаева, но ему не везло — один оказался нахальным и блудливым парнем, другой — ленивым и подобострастным. Обоих Петренко отправил в сотню и попросил подобрать ему человека пусть немолодого, но серьезного и обстоятельного, на которого можно доложиться.

Вскоре из третьей сотни явился новый ординарец.

Стоял морозный декабрь 1944 года. Пластуны в ту пору располагались на восточном берегу Вислы в покинутых жителями селах. Петренко занимал небольшую опрятную хату, вернее, одну в ней комнату, где были печь, широкая деревянная кровать и стол. Сюда и явился новый ординарец Андрей Андреевич Чухлеб. Он встал у двери, вытянул руки по швам и доложил о прибытии.

Петренко внимательно и придирчиво осмотрел нового ординарца. Сапоги у него были кирзовые, в меру начищенные. Черкеска сидела сносно, только плечи немного спущены, газыри блестят, на бешмете свежий подворотничок… Комбат задержал взгляд на лице Чухлеба. Чисто выбритое, гладкое, оно вроде ничего не выражало, маленькие слоновьи глазки смотрели из-под припухлых век серьезно и благожелательно. Ничего примечательного не было во внешности Чухлеба, и Петренко подумал: «Наверное, так, ни с чем пирог. Ну да ладно, посмотрим». Он прошелся из угла в угол, стройный, быстрый, подтянутый. Повороты делал четкие, через левое плечо. Сухое, твердое лицо комбата было серьезно.

— Вы знаете, зачем вас прислали? — спросил наконец Петренко.

— Так точно, знаю, — ответил Андрей Андреевич.

— Вы с желанием шли ко мне или нет?

— Служба везде есть служба, — пожал одним плечом Андрей Андреевич.

— Иные думают, что служить ординарцем — дело несерьезное, унизительное, что ли, — Петренко остановился против Чухлеба. — Но это не так. Путают эти люди нашего ординарца с денщиком старой армии. Однако общего ничего нет. В царской армии офицер денщика по морде бил, а я к ординарцу на «вы» обращаюсь…

— Что ж тут удивительного, — улыбнулся Чухлеб. — Денщик-то в царской армии был человек темный, забитый, а я, к примеру, колхозный садовод, труды Ивана Владимировича Мичурина читал, работами Лютера Бербанка интересовался…

— Это кто же такой — Лютер Бербанк? — нахмурясь, спросил комбат.

— Американский селекционер, вроде нашего Мичурина. В разведении роз у него большие достижения.

— Ну, это дело несерьезное, — заметил Петренко и отошел к окну. Оно почти до самого верха было покрыто морозным узором. Неяркое зимнее солнце, вставшее над лесами, мягко окрасило стекла в желтый цвет, и замысловатая морозная чеканка на них отливала золотом. Комбат невольно засмотрелся и подумал: «Красиво, черт возьми». А Чухлеб тем временем говорил:

— Не-ет, вы не скажите, что розы — несерьезное дело: ими еще в древнем Риме занимались. Полезное растение! К примеру, без розового масла и духов настоящих не сделаешь. Да разве только в том дело, какой продукт из нее можно получить? «Не единым хлебом жив человек», как в пословице сказано. Человеку и красота нужна, она людей поднимает, очищает душу. А уж розы — истинная красота! И каких только нет: и алые, как бархат, и белые, и лиловые — только черную создать никак не могут…

«Болтлив дядя», — подумал комбат и сухо прервал Чухлеба:

— Мы отвлеклись, — он хотел сказать, что сейчас не до красоты, но взгляд его опять скользнул по морозному узору, и он ничего не стал говорить о красоте. Он принялся перечислять обязанности ординарца.

— Как видите, — закончил комбат, — хозяйство у меня невелико, сапоги я чищу сам, — он скупо улыбнулся, — личных поваров не держу, питаюсь из общего котла. Все. Приступайте к исполнению своих обязанностей.

И стал бывший колхозный садовод Чухлеб ординарцем у комбата. Опасения Петренко были напрасны — Андрей Андреевич оказался вовсе не болтливым человеком и не надоедал разговорами. Но и талантов никаких в нем не открылось: что ему поручалось, он делал добросовестно — и только. Отношения между комбатом и, ординарцем были довольно официальные, без той доброй доверчивости, которая возникает между начальником и подчиненным, когда они пришлись друг другу по душе. Приславший Чухлеба командир сотни как-то спросил у комбата, доволен ли он новым ординарцем. Майор ответил неопределенно:

— Не мешает, и на том спасибо.

В конце декабря пластуны получили приказ переправиться на плацдарм за Вислой. Батальон Петренко уходил ночью одним из первых. Вечером комбат собрал офицеров. Они обступили стол, на котором была разложена карта. Прямо на ней стояла семилинейная лампа в чайном блюдце — чтобы не пачкать карту. Чухлеб сидел на низком чурбаке у печи и время от времени помешивал весело горевшие дрова.

Комбат отдал приказ на марш. Когда с этим было покончено, он сделал выговор двум офицерам за то, что у казаков в их подразделениях плохо пригнано снаряжение. Распекать подчиненных майор Петренко умел. При этом он не кричал, не стучал кулаком по столу. Заложив руки за спину, комбат своими зеленоватыми, со злым прищуром глазами смотрел куда-то мимо провинившегося, будто не хотел его замечать, и ровным голосом говорил обидные слова. На этот раз особенно крепко досталось старшему лейтенанту Проничеву, замещавшему командира сотни. У его пластунов не только снаряжение оказалось подогнано плохо, но и два молодых казака не имели малых лопат и котелков.

— У них и не было, — пытался оправдаться Проничев.

— Чепуху говорите, — отчитывал его комбат. — Завтра у вас казаки карабины потеряют, вы скажете: «Так и было». Че-пу-ха! Вы дальше своего носа смотреть не хотите, а он у вас очень короткий.

Проничев вспыхнул до корней светлых курчавых волос. Он был круглолиц и курнос, болезненно переживал шуточки насчет своего носа, а тут комбат его этак при всех. У старшего лейтенанта даже слезы на глаза навернулись от обиды. Он хотел что-то сказать, но только молча шевельнул губами и еще больше вытянулся, вздернул круглый, с ямочкой подбородок.

Когда офицеры разошлись, Петренко принялся ходить из угла в угол. Чухлеб по-прежнему сидел у печки и, уставясь на догоравшие угли, не то пыхтел, не то что-то бормотал невнятно.

— Что это вы там, молитву читаете? — спросил комбат, взглянув на своего ординарца.

— С хорошим человеком беседую.

— С каким это хорошим человеком?

— У матери моей такая поговорка была: если кто имел привычку вслух свои мысли произносить, она говорила — это он, мол, с хорошим человеком беседует.

— И о чем же вы с ним беседуете?