Страница 12 из 63
— Не умею.
Из ноздрей у Поплавского шел дым. В двух шагах от него стояла рыжая собака и слегка помахивала большим хвостом.
— Это откуда? — опросил Жежель, косясь на собаку.
— Пристала в овраге, когда сюда пробирался… Иди ко мне, Жучка, — младший лейтенант причмокнули хлопнул себя по колену. Собака отчаянно закрутила хвостом и, припав на все четыре латы, подползла к Поплавскому.
— Ишь ты, — усмехнулся старший сержант, — на полусогнутых умеет. Жуч… тьфу, да это ж кобель, а вы его дамским именем окрестили.
Поплавский потрепал собаку по загривку и смущенно проговорил:
— Ну, пусть будет Рыжик. Хороший пес.
— Голодный, — Жежель полез в карман, достал кусок хлеба и бросил псу. Тот поймал хлеб на лету, лязгнув зубами. Проглотил и, не отрываясь, продолжал смотреть на руку старшего сержанта. А тот, уже не обращая внимания на собаку, озабоченно опросил: — Что делать будем, товарищ младший лейтенант?
— Надо продержаться дотемна. Ночью, думаю, пришлют за нами лодку.
— До ночи не продержимся.
Казак, стоявший у пробоины, крикнул:
— Немцы!
— К бою! — скомандовал Жежель.
Гитлеровцы, шли вдоль берега, чуть пригнувшись. В невысокой росной траве за ними оставались темные следы. Солдаты открыли огонь, и немцы залегли.
В это время от берега прибежал ефрейтор Косенков.
— Что там? — спросил Жежель.
— Под кручей есть площадка и пещера, там не достанут — зашептал Косенков, будто немцы могли его подслушать.
— Будем уходить под кручу, — Жежель повернул голову к Поплавскому. — Как смотрите, товарищ младший лейтенант?
Спросил так, для порядка, а решение уже принял.
Поплавский пожал плечами.
— Что ж, давайте уходить под кручу.
Пластуны по одному перебегали от сарая к обрыву и скрывались под кручей. Жежель был последним. По нему стреляли. Не добежав нескольких шагов до обрыва, он упал. Приподнялся, снова упал и на четвереньках пополз к обрыву. Тяжело, мешком свалился на тропу. Тут его подхватили казаки и повлекли вниз, к площадке перед входом в пещеру.
Немцы вышли к обрыву, но спускаться на тропу не рискнули, только стреляли из автоматов и кидали гранаты. Они рвались на каменном склоне, и в реку падали с громким плеском земля и осколки камня.
Старший сержант был ранен в грудь, хрипел, трудно дышал, и на губах у него вздувались розовые пузыри.
— Задето легкое, — сказал Поплавский. Он сам перебинтовал Жежеля и велел отнести его в пещеру, поглубже.
Немцы продвинулись вдоль обрыва и стали кидать гранаты так, что они ударялись о стену возле площадки.
— Все в пещеру, — скомандовал Поплавский.
И вовремя: едва успели они углубиться в темное чрево пещеры, как на площадке разорвалась граната.
Михаил Семенович Поплавский до войны был режиссером в одном из киевских драматических театров. Когда началась война, он пошел в армию добровольцем, окончил краткосрочные курсы политсостава и получил назначение — парторгом госпиталя. С госпиталем отступал, с ним и эвакуировался в Среднюю Азию. Но там ему не сиделось: стал энергично проситься на фронт. Дело дошло до начальника Политического управления округа.
Полковник вызвал Поплавского, оглядел его невоинственную округлую фигуру и пожал плечами.
— Я не удивляюсь, когда молодежь рвется на фронт, — сказал полковник, — горячие головы жаждут подвига. Но вы же не мальчик и должны понимать, что можно и нужно быть полезным на любом месте.
— Я это понимаю, — подтвердил Поплавский.
— Почему же так упрямо проситесь на фронт?
— Видите ли, — начал младший лейтенант, — я режиссер…
— Тем более непонятно, — перебил полковник. — Здесь мы скорее можем определить вас по специальности.
— Я не хочу по специальности, — Поплавский смутился и покраснел. — Я люблю театр, свое дело, но именно поэтому не хочу, как вы сказали, устраиваться «по специальности». После войны будет написано много пьес о войне. Мне придется их ставить. Как же я это сделаю, если ни разу не был в окопах, не видел настоящего блиндажа? Я должен как можно больше видеть, знать, чувствовать…
На этот раз полковник не перебивал его. Когда Поплавский кончил, он встал и, больше не задавая вопросов, сказал:
— Я вас понял, товарищ младший лейтенант. Буду ходатайствовать о переводе, — протянул руку и серьезно, без улыбки, закончил: — Надеюсь, после войны увижу поставленный вами спектакль о войне. Уверен, что это будет хороший спектакль.
Полковник сдержал слово, и через два месяца Поплавский принимал дела в одном из пластунских батальонов. Тут его встретили не то чтобы неприязненно, однако и без восторгов. Полк, в который входил батальон, был заслуженный, боевой, люди в нем подобрались крепкие, бывалые. Суровый военный быт наложил на них свой отпечаток, и это сказалось не только на характерах, но и на внешности. Люди тут были серьезные, с обветренными мужественными лицами, выносливые, физически сильные и грубоватые. А Поплавский имел деликатные манеры, розовые щеки и далеко не осиную талию, на которой офицерский ремень держался не очень крепко. Он не умел говорить «ты» незнакомым людям и смущался, когда старшие по званию обращались с ним фамильярно.
Батальон почти не выходил из боя, и Поплавскому пришлось знакомиться с личным составом и обстановкой под огнем. Это и затрудняло и в то же время упрощало дело: в некоторые подразделения парторг не мог попасть в течение нескольких дней, зато уж там, куда ему удавалось добраться, он сходился с людьми быстро и прочно. И люди ему и он им под огнем являлись безо всякой шелухи, без церемоний и хитрых извилин.
Новый парторг показал себя неплохо — под обстрелом не трусил, держался просто и естественно, умел вежливо пошутить и над соседом и над собой. Особого доверия и расположения Поплавский на первых порах не завоевал, восторгов не заслужил, однако в боевой коллектив вошел и возражений ни у кого не вызвал. Комбат, на вид суровый, громадного роста майор, как-то при нем спросил у замполита:
— Как наш новый парторг?
Замполит поскреб ногтем подбородок с легкомысленной ямочкой и ответил:
— Ничего, привыкает.
Ответ, видимо, удовлетворил комбата, и он по-приятельски положил на плечо Поплавскому свою тяжелую ладонь.
— Добро, — изрек он, — пусть привыкает.
И улыбнулся, отчего угрюмое лицо майора стало доверчивым и юным.
Прошло несколько дней, и они встретились снова при других обстоятельствах.
Поплавский обнаружил в батальонных тылах вместо одной, положенной по штату, две походные кухни. Спросил у повара:
— Зачем вторая?
Повар ответил уклончиво.
— Так, на всякий случай.
На лоснящейся физиономии повара мерцала блудливая улыбочка. Поплавский насторожился. Ему не хотелось совать нос в кухонные дела, однако приходилось. Младший лейтенант полагал, что парторг должен знать все. Проявив некоторую настойчивость, он раскрыл тайну второй кухни. Оказалось, что таскали ее за батальоном не просто так, ради «всякого случая». Котел второй кухни доверху был налит спиртом. Комбат сам следил за уровнем драгоценной жидкости и пользовался ею довольно часто.
Разговор с майором не сулил Поплавскому приятных минут, но избежать разговора он не видел возможности. Посоветовался с замполитом. Тот о второй кухне знал.
— Говорил я с комбатом, — сказал замполит.
— И что?
— А ничего. Отшучивается. Ничего ты ему не докажешь.
Поплавский все-таки решил поговорить с комбатом. Замполит ему не препятствовал, но и не одобрял — считал пустой затеей.
Когда парторг явился к майору, тот брился. Точнее, его брили. Маленький, с пухлыми ручками солдат, наверное в гражданской жизни парикмахер, священнодействовал над щеками комбата, покрытыми облакоподобной мыльной пеной. Ординарец, долговязый парень с могучими плечами, разогревал на трофейной спиртовке воду.
— А-а, парторг, зачем пожаловал? — спросил комбат, скосив красивые, в длинных ресницах глаза.