Свидетель защиты

— Нет и нет, — твердил Митя. — Как хотите, но ее показаний не нужно. Не простит мне Шурка, когда узнает, что я тайком бывал у Серафимы. Лучше уж я отсижу срок.

— А если вас осудят как мошенника, это она простит?

— Это простит. Она знает, что денег я не брал, значит, сидеть буду безвинно.

Они так и не договорились, как же в конце концов обойтись с Серафимой Лычагиной — вызывать в качестве свидетеля или начисто забыть о ее существовании. Андрей Аверьянович не исчерпал аргументов, но не успел их все высказать: приехала Шурочка, и ее пустили к ним — администрация тут была не строгая.

Шурочка выглядела усталой, под глазами залегли тени. Она была в своей мятой болонье и в темном платке. Войдя, сбросила его на плечи и тяжело опустилась на табурет. Долго смотрела на Митю, потом судорожно вздохнула и засуетилась.

— Вот, привезла тебе, — она доставала из клеенчатой сумки помидоры, маринованные грибы, жареную курицу, варенье. — Поешь, Митя.

— Ладно, потом, — махнул рукой Шарапов.

— Нет, ты сейчас, при мне поешь… Вон как исхудал, глаза ввалились, — губы у Шурочки задергались, но она сдержалась, не заплакала.

Митя сел к столу, взял помидор и, посолив его, принялся жевать. Делал он это лениво, нехотя.

— Угощайтесь, — предложил Андрею Аверьяновичу.

— Спасибо, сыт.

— Митя, — все так же жалостливо глядя на мужа, заговорила Шурочка, — уж я думала-думала… всякие мысли в голову лезут, не могу больше… Если уж у них все доказательства есть, признайся, вернем мы эти деньги… Холодильник продам, пальто зимнее, сервант. Займу… наберем.

Митя перестал жевать, скулы его закаменели.

— Ты что же, думаешь, я и вправду взял те деньга?

— Да не знаю я что думать, голова кругом идет…

Митя встал.

— И ты не веришь? Ты, самый родной мне человек?! — он махнул рукой, и полетели со стола грибки и помидоры. — Забирай все это к чертовой матери и катись отсюда! Чтобы ноги твоей не было, духу чтобы… Митя задохнулся от негодования, а Шурочка, молитвенно сложив руки на груди, придушенно частила:

— Да что ты, Митя, да я ж хочу, как лучше, не враг же я тебе… — и слезы катились из ее испуганных глаз.

Андрей Аверьянович, как мог, успокоил обоих. Шурочке попытался объяснить, что обвинение, выдвинутое против Мити, не доказано, хотя следователь и считает дело законченным. Надо потерпеть, потому что следствие, видимо, продлится, он, Андрей Аверьянович, будет настаивать на новой экспертизе.

Шурочка слушала и согласно кивала головой: она готова подождать, хотя это ожидание уже всю душу из нее вымотало.

Оставив Шараповых одних, Андрей Аверьянович вышел. Он дождался Шурочку у выхода — она долго не задержалась. Идя к автобусу и в автобусе они молчали. Когда вышли возле вокзала, Шурочка всхлипнула и, мокрыми глазами глядя на Андрея Аверьяновича, сказала:

— Дура я, дура, хотела как лучше, а Митя обиделся. Я ушла, а он так и остался с обидой. Каково это ему в тюрьме сидеть с камнем на сердце.

— Почему вы приехали с такими мыслями, может, у вас какие сомнения есть или что-то новое стало известно? — опросил Андрей Аверьянович.

— Да нет, ничего нового мне не известно, я и так про Митю все знаю, он от меня ничего не скрывал. Просто соскучилась, жалко его стало очень, ну, и подумала, может, скорей отпустят, если уплатить эти проклятые-деньги.

Андрей Аверьянович вспомнил, как горячо возражал Митя против свидетеля Лычагиной. Не зря возражал — для Шурочки это будет тяжелый удар.

— Не так все просто, Александра Степановна, — сказал Андрей Аверьянович. — И не так все мрачно, как вам нарисовалось.

— Что же будем делать-то? — с надеждой спросила Шурочка.

— Ждать.

— Ждать да догонять — хуже не придумаешь, — она тяжело вздохнула.

Андрей Аверьянович посадил Шурочку на электричку и вернулся в город. После сцены, свидетелем которой он стал во время свидания супругов Шараповых, сомнений у него не осталось. Такую вспышку горького негодования, на какую оказался способен его подзащитный, не сыграть. Денег Митя не брал.

Андрей Аверьянович письменно изложил свои соображения по делу Дмитрия Ивановича Шарапова, настаивая прежде всего на новой почерковед ческой экспертизе, и, дав ход этому документу, уехал домой.

Прошло две недели. Снова прибежала в юридическую консультацию Шурочка.

— Никаких перемен, — сообщила она, сев к столу и печально глядя на Андрея Аверьяновича. — А вы ничего не слышали?

— Ничего.

— Вызывали Митю к следователю, опять говорили — улики против тебя, признавайся, тебе же лучше будет.

— Предъявили заключение новой экспертизы?

— Нет, не предъявляли. Новой экспертизы нет. А почему ее нет, долго уж очень?

— Это как раз хорошо, что долго, — Андрей Аверьянович чуть заметно усмехнулся. — Если б новая экспертиза подтвердила прежнюю, было бы скоро. Значит, есть сомнения.

— Я-то понимаю, — Шурочка вроде бы извинялась за свое нетерпение. — А Мите каково?!

Мите было сейчас трудно, Андрей Аверьянович это знал не хуже Шурочки. Ему сейчас гораздо труднее, чем прежде. Защитник вселил надежду, но дело затягивалось и надежда гасла, и он там, в тюрьме, не раз уже, наверное, впадал в отчаяние, испытывал приступы жгучего нетерпения, когда хочется бросаться на дверь, стучать в нее изо всех сил, крича: «Ну, что же вы там, когда же, когда?». Все это понимал Андрей Аверьянович, но единственно, чем мог ответить Шурочке, а через нее и Мите, — это дать совет — ждать.

— Будем ждать.

В это время случилось Андрею Аверьяновичу совсем по другому делу поехать на несколько дней в Тбилиси. Провожал его холодный нудный дождь, а за Кавказом, проснувшись где-то возле станции Хашури, он увидел голубое небо, освещенную мягким утренним солнцем долину и далекие горы со снеговыми вершинами.

В Тбилиси было солнечно и тепло, мужчины ходили в костюмах, и Андрей Аверьянович, сбросив плащ на руку, влился в пеструю толпу, ощущая себя по-летнему легким. Не хотелось забираться в троллейбус, и он пошел пешком. Сначала под уклон, потом в горку, мимо цирка с пестрыми рекламами, мимо старинных особняков на яркий многолюдный проспект Руставели.

Узким переулком, круто уходившим вверх, Андрей Аверьянович вышел на улицу Атарбекова и оказался перед массивным трехэтажным зданием той фундаментальной кладки и симметричной планировки, которыми отличался прошлый век. Когда-то здесь был окружной суд, ныне нашла пристанище почти вся республиканская юстиция.

Довольно быстро справившись с делом, из-за которого он сюда приехал, Андрей Аверьянович шел по длинному коридору, раздумывая, как лучше провести остаток дня. Надо было посмотреть тбилисское метро, хотелось попасть на выставку работ грузинских чеканщиков, подняться к могиле Грибоедова — на все это половина дня и вечер: в ночь он собирался уехать домой.

— Вах, кого я вижу! — услышал Андрей Аверьянович над ухом. Оглянулся и увидел крупного, с широкой улыбкой на широком лице человека, распахивающего руки для дружеских объятий.

— Николоз Давидович! — обрадовался Андрей Аверьянович. — Сколько лет, сколько зим!

— Шесть, дорогой мой человек, не больше, не меньше.

С Николозом Давидовичем Матарадзе Андрей Аверьянович познакомился в конце войны — работал вместе в одной из комиссий, готовивших материалы для будущего Нюрнбергского процесса. Разумеется, они тогда не знали, что он будет именно в Нюрнберге, но в том, что такой процесс после войны состоится, они не сомневались.

Николоз Давидович был тогда не то чтобы строен, но раза в полтора тоньше, чем сейчас. Они подружились, первые годы после войны даже переписывались изредка, но потом переписка иссякла — у каждого было своих забот выше головы. Но иногда они встречались — то в Москве, то в Тбилиси, куда приходилось наезжать Андрею Аверьяновичу. Лет десять назад Николоз Давидович защитил диссертацию, ушел в науку.

— Давно здесь? Надолго? — спросил он.