Страница 46 из 51
Наконец Митя оторвал взгляд от пола, вздохнул тяжко и сказал:
— Ладно, будь по-вашему. Только Шурке моей не рассказывайте. Не расскажете?
Вопрос прозвучал наивно, и Андрей Аверьянович сдержал улыбку.
— Не расскажу, — пообещал он со всей серьезностью.
— У Серафимы я был, — не без досады сказал Митя. — Это моя первая жена, она живет здесь, с сынишкой, улица Церетели, дом девятнадцать дробь два. Я как выехал со склада — мотнулся в универмаг, Эдьке — это сынишка мой — самокат купить. Давно обещал ему, вот и решил исполнить. Приехал в универмаг, а самокатов нет. Ну, я ему купил настольную игру — футбол: футболисты из пластмассы на поле стоят и таким рычажком горошину надо, как мяч, в ворота загнать. Ничего игра, мы с Эдькой поиграли, даже мне, взрослому, интересно.
— В котором же часу вы приехали к своей бывшей жене?
— Точно не скажу, на часы не смотрел, но где-то около двенадцати или чуть после.
— И долго там пробыли?
— Часа полтора. Чаю стакан выпил, с Эдькой в футбол поиграл. Обедать оставляла — отказался, к вечеру хотел домой попасть.
— Серафиму Лычагину следователь вызывал, но она не сказала, что вы у нее были десятого июля. Сказала, что не видела вас давно, и знает, что вы есть на белом свете только потому, что приходят деньги по исполнительному листу.
— Правильно, — довольный и даже не без некоторой гордости сказал Митя, — так она и должна говорить.
— Почему? — удивился Андрей Аверьянович.
— Шурка у меня ух какая ревнивая, если узнает, что я был у Серафимы — не приведи господи, что сотворит. Вот я и бываю тайком…
Он помолчал, поморщился.
— Раз уж все рассказывать, так все. К Серафиме бы я ни в жизнь не поехал, нужна она мне, как собаке палка. Это же она меня пять лет назад в тюрьму упекла. Вредная баба. Жили мы с ней плохо, стыдно сказать — дрались. Не то, чтобы я ее бил, нет, она сама на меня кидалась, норовила стукнуть. Схватит, что под руку подвернется, и летит на меня, как коршун. Я обороняюсь, как могу. Один раз толкнул так, что она упала, носом об стол, переносицу рассекла, синяки под оба глаза… Вот она эти синяки в милицию и предъявила, сказала, что убить ее хотел. В общем, учитывая хорошую характеристику с производства, отмерили мне год… После колонии я к Серафиме уже не вернулся. Потом развелись по всей форме, она уехала в С., а я через год Шурку встретил. И не нужна мне Серафима, и близко бы я к ней не подходил, но — мальчишку повидать хочется, мой сын-то. Хороший растет мальчишка. Я же понимаю — отец ему нужен, он ко мне тянется. Говорил Серафиме: отдай Эдика. Ни в какую. Ты, говорит, возвращайся. Тогда, мол, у нас ошибка вышла, люблю, говорит, тебя, как раньше. А я себе думаю — если, как раньше, значит, опять на меня с утюгами кидаться будешь. Нет уж, хватит, ни к чему мне этот цирк… А потом — я же с Шуркой живу, расписаны мы, как положено, люблю я ее, понимаете — люблю. Серафима никак с этим не смирится, надеется на что-то. Но я ей сказал: навещать буду, не тебя, Эдьку. Если где трепанешь, что я у тебя бываю — все, больше не увидимся. Она знает, у меня сказано — сделано, заяц трепаться не любит… Вот она и молчит. И не скажет, что я у нее был.
— А если ее показания — это единственное доказательство вашей невиновности?
— А без нее никак не обойтись?
— Скорей всего не обойтись.
Митя опечалился.
— Не хотелось от нее зависеть, — сказал он после некоторого раздумья. — А потом… черт ее знает, что она себе в башку вобьет? Увидит на суде Шурку, взъерепенится и станет меня топить, а не вытаскивать.
— Это почему же?
— А потому. Сам не гам и другому не дам: если, мол, не мне, то лучше в тюрьму. Я ее знаю, она может.
— Она же алименты получает, какой ей смысл? — спросил Андрей Аверьянович.
— Она сначала сделает, потом локти кусает, не раз так было.
Андрей Аверьянович представил себе, как Митя будет на суде нервничать и кипятиться, пытаясь наставить на путь истины Серафиму, а та, спокойно опровергнув его показания, сядет на место и станет не без злорадства поглядывать в сторону Шурочки Шараповой, сгорающей от негодования и обиды. Но в самом дурацком положении окажется в ту пору адвокат Петров, настоявший на вызове в суд свидетеля Лычагиной.
Андрей Аверьянович переменил тему:
— Работники сберкасс опознали вас сразу, без колебаний?
— Одна долго вглядывалась, потом сказала: «Если из этих троих, то он», — и на меня показала. А другая, следователь сказал — кассирша, та сразу в меня пальцем ткнула.
— Предъявляли для опознания троих?
— Троих. Два абхазца рядом сидели.
— Вы между ними?
— Точно, они по бокам, как охрана.
Андрей Аверьянович поинтересовался, нет ли у Мити в этом городе приятелей. Оказалось — нет. Этих женщин из сберкассы он тоже раньше нигде не встречал.
— Кто же все-таки мог воспользоваться вашим паспортом? — спросил Андрей Аверьянович. — Нет ли у вас каких-нибудь подозрений?
— Да нет, — Митя пожал плечами.
— Не уехал ли неожиданно кто-то из ваших товарищей или знакомых?
— Вроде никто не уезжал. Автобаза большая, там кадры все время текут, но чтобы кто-то из знакомых… не припомню.
— Подписи на расходных ордерах вы внимательно смотрели?
— Смотрел. Не подписывал я тех ордеров. Но подпись на мою похожа, — сокрушенно ответил Митя. — Я и следователю так сказал: не моя подпись, но похожа. Он, ясное дело, не верит. Говорит: конечно, будет похожа, если твоей рукой написано… Вот ведь какая подлая история. И никто мне не верит! Я им одно, они мне — другое.
Митя разволновался, заходил по камере, кусая губы.
— Будем разбираться, — попытался успокоить его Андрей Аверьянович. — Во всяком случае, в деле есть неясности, выводы следствия не бесспорны. Не отчаивайтесь.
Расставшись с Митей, Андрей Аверьянович направился к центру города. Близилась обеденная пора. Он ощутил голод и стал перебирать в памяти рестораны и столовые, где можно бы с удовольствием поесть. Первое, что вспомнилось, — загородный ресторанчик на верхней дороге. Но туда не менее получаса езды автобусом. Нет ли чего поближе? Можно бы найти и поближе, но почему-то воображение все время рисовало горную дорогу, и Андрей Аверьянович не стал противиться внутреннему зову — отправился на привокзальную площадь и сел в пригородный автобус.
Дорога шла мимо одинаковых двухэтажных домов с широкими балконами по фасаду, мимо садов и виноградников, пересекла просторную долину с хилой в эту пору речушкой и стала забираться в гору, петляя в густых зарослях лещины и дикой груши. Андрей Аверьянович вполуха слушал гортанную речь пассажиров, смотрел в окно и отдыхал, расслабясь.
Возле ресторана автобус остановился. Андрей Аверьянович вышел и направился сначала к широкой расселине в скале. Там на разных высотах, соединенные лесенками и переходами с перильцами, стояли ресторанные столики. Эта экзотика не привлекала — было там сейчас сыро и сумеречно. Нет, не сюда влекло Андрея Аверьяновича. Убедившись, что все тут по-прежнему, он направился к светлому, из бетона и стекла, павильону, стоявшему через дорогу. Здание как бы висело над крутым склоном, уходящим к морю — оно лежало далеко внизу синей равниной. В павильоне было безлюдно, только за столиком у буфетной стойки сидели два молодых человека и буфетчица в кружевной наколке.
Андрей Аверьянович прошел на террасу, откуда видны были и холмистый склон, и море. Заказав харчо, шашлык и бутылку «Гурджаани», он откинулся на плетеную спинку стула и медленно обвел глазами широкую панораму. Вдали, в легкой дымке, угадывался соседний курортный городок, хорошо была видна ниточка железной дороги, прерываемая тоннелями, на склонах выделялись длинные борозды виноградников, желтые прямоугольники кукурузы. Солнце уже не палило, а грело по-осеннему мягко, тени лежали прохладные и нерезкие. Надо всем побережьем, над заштилевшим морем были тишина и покой.
Андрей Аверьянович посмотрел на дорогу. У входа в ресторан стояли два ишака — один с громоздкими мешками на спине, другой налегке. Хозяин их, седоусый, в круглой войлочной шапочке, сидел на корточках, привалясь спиной к скале. Из павильона вышли двое молодых людей, что-то спросили у старика, и один из них, худой и длинноногий, направился к ишаку и попытался сесть верхом, но ишак взбрыкнул и не дался.