Свидетель защиты

— Вы меня убедили, что защита нужна даже убийце.

— Скорее всего не я, а весь ход судебного разбирательства убедил вас в этом.

— Что ж, это будет, видимо, точнее. И вот ведь какое дело: мое отношение к убийце изменилось. До суда, как и все, кто знал об этой истории, я был полон негодования и мысли не допускал о каком-то снисхождении к Николаю Чижову. Теперь я испытываю к нему что-то вроде жалости. Поймите меня правильно. Вот ему дали срок заключения, и я отлично понимаю, что правильно сделали: нельзя же преступление оставить без наказания. Мне жаль, если можно так выразиться, не этого Николая Чижова, а другого, который в нем убит обстоятельствами жизни, воспитанием.

— Может быть, еще не убит?

— Может быть, — охотно согласился Костырин. — Что-то в нем, как мне кажется, повернулось. Я наблюдал, как он слушал вашу защитительную речь. Заинтересованно — не то слово. Он делал открытия, если можно так сказать о Николае Чижове. И потом это его последнее слово, точнее — три слова: «Я не нарочно…». Я поверил, что не нарочно. И главное, что сейчас до него дошло…

— Не дошло, а только начинает доходить, — поправил Андрей Аверьянович, — что содеянное непоправимо, что он лишил жизни человека. Он лишил.

— Может быть, и так. В общем, не все человеческое убито в этом Николае Чижове. Не только в нем, но и у меня по отношению к нему кое-что изменилось.

— Как у отдела кадров, — усмехнулся Андрей Аверьянович. — Сначала одну характеристику, потом другую.

— Что вы! — вполне серьезно возмутился Костырин.

— Извините, — сказал Андрей Аверьянович, — я пошутил неудачно. С отделом кадров, разумеется, совсем не то. А ваше отношение к Николаю Чижову мне кажется естественным. Мы часто судим о людях и их поступках односторонне, не зная обстоятельств дела, и — впадаем в ошибки. В данном случае ошибки, мне думается, не произошло. Тут дело даже не в том, какой срок определили подсудимому. Важно, что он знает: определили за то, что он совершил, то есть по справедливости. А справедливое решение суда — это залог, хотя только первый, начальный, того, что приговоренный выправится, вернется к людям полноценным членом общества.

Мужчин позвали за стол.

Пирожки были великолепны, хорош был бульон, и на столе действительно стоял пузатенький электросамовар. Сегодня Андрей Аверьянович отдыхал от своего одиночества, но зависти к семейному уюту Костыриных у него не возникло. Не тот уже был возраст у Андрея Аверьяновича, чтобы завидовать семейному уюту. И не тот характер.

ТРЕТЬЯ ЭКСПЕРТИЗА

В первую минуту Андрей Аверьянович не узнал эту женщину: привык видеть ее в ослепительном халате, а сейчас она была в помятой болонье, в шляпке с маленькими полями, с пестрым зонтиком, который, наверное, плохо защищал от дождя — поля у шляпки намокли.

Она уловила что-то во взгляде Андрея Аверьяновича и, садясь на предложенный стул, торопливо напомнила:

— Шарапова моя фамилия, медсестра из поликлиники.

Андрей Аверьянович уже вспомнил ее и, не кривя душой, сказал:

— Помню, помню. Александра…

— Степановна.

В поликлинике звали ее Шурочкой, и Андрей Аверьянович отчества не знал, но не признался в этом.

— Я вас слушаю, Александра Степановна, — сказал он, будто всю жизнь так и величал Шурочку.

— Беда у меня, товарищ Петров, муж сидит в С., — она назвала приморский город в соседней республике, — судить будут.

— Подрался? — спросил Андрей Аверьянович. Он припомнил, что муж у Шараповой шофер. Настраивая кварцевую лампу, она рассказывала о своем Митеньке охотно и с любовью. Видно, был ее супруг лихим малым, иначе бы, наверное, не гордилась им эта крепенькая, миловидная женщина.

— Нет, не подрался, — вздохнула Шурочка. — Обвиняют его в том, что он изъял из сберкассы пять тысяч рублей.

— То есть как это изъял? Украл, ограбил?

— Незаконно получил. Будто бы сначала положил, потом взял обратно два раза.

Андрей Аверьянович поднял брови, выражая тем недоумение, а Шурочка заспешила:

— А он говорит — не брал и в глаза тех денег не видел. А следователь говорит — нет, ты взял и все улики против тебя… Он велел, чтобы я к вам шла, к адвокату. Иди, говорит, проси его взять это дело и приехать, а то я сам ничего им доказать не могу. Моли, проси, говорит, в ноги падай, но чтобы приехал… — она сделала движение, будто и в самом деле хотела упасть в ноги, так показалось Андрею Аверьяновичу. Он внутренне ужаснулся: «Этого еще не хватало».

В ноги Шурочка не упала, и он вздохнул с облегчением. Но в глазах ее были мольба и отчаяние, такое неподдельное, что невозможно было отказаться.

Электричка пришла рано, не было еще восьми, и Андрей Аверьянович не торопился. Оглядел легкое, чистенькое здание вокзала, вышел на привокзальную площадь и, пропустив два автобуса (пассажиры брали их штурмом), сел в третий, где народу было относительно немного. Вышел он в центре и направился к набережной. С удовольствием постоял у низенького парапета, посмотрел на пальмы с глянцевыми листьями, на заштилевшее море. Набережная была чиста и пустынна: курортники в этот час клубились вокруг столовок и харчевен, да и вообще их оставалось уже не так много, сезон шел на убыль.

Прежде чем идти в прокуратуру, Андрей Аверьянович заглянул в один из магазинов на центральной улице и съел теплую лепешку с сыром, именуемую здесь хачапури. Запил розовой водичкой, которую подавали в тонких, удивительной чистоты и прозрачности стаканах, и почувствовал, что он уже акклиматизировался. Город этот ему всегда нравился и вызывал приятные воспоминания — Андрей Аверьянович отдыхал в нем несколько лет подряд. Но сейчас он не позволил себе разнежиться и расслабиться — не отдыхать приехал, а по делу, которое в Шурочкином изложении выглядело по меньшей мере странным.

В прокуратуре Андрея Аверьяновича встретили любезно, если не сказать — радушно. Пригласили следователя, который вел дело, и тот явился тотчас. Представился — Габуния Шалва Григолович — и повел Андрея Аверьяновича в свою комнату, чистую, солнечную, с большими распахнутыми окнами.

Следователь был молод, гладко причесан, носил острые бачки и тоненькие усики, делавшие его похожим на киногероя. Усадив Андрея Аверьяновича, сам сел не за стол, а против него. Предложил сигарету из яркой иностранной коробочки и, когда Андрей Аверьянович отказался, спросил разрешения закурить самому. Прикурил от черной лакированной зажигалки.

— Очень рад, что приехали именно вы, — сказал он с легким акцентом.

Встретив вопросительный взгляд Андрея Аверьяновича, пояснил:

— Мы сами посоветовали Шарапову взять хорошего адвоката, сейчас видно, что он сделал удачный выбор, — предупреждая вопрос со стороны собеседника, добавил: — Можно считать — соседи, так что не удивляйтесь, что наслышаны о вас, — с удовольствием затянулся и выпустил дым через ноздри. — А дело не совсем обычное, есть в нем некоторые странности, и нам хотелось, чтобы наши выводы придирчиво посмотрел и проверил опытный юрист.

И эта солнечная комната, и любезный, открытый Шалва Григолович привели Андрея Аверьяновича в состояние благодушное, но он все-таки нашел в себе силы отказаться от дальнейшей беседы с этим симпатичным молодым человеком и попросил разрешения познакомиться с делом и повидаться со своим подзащитным.

— А потом, — сказал он, — если вы будете так любезны, мы обстоятельно поговорим с вами, и я откровенно выскажу свои соображения по этому делу. Сейчас их у меня, сами понимаете, еще нет.

Шалва Григолович и виду не подал, что было у него намерение сказать адвокату что-то больше того, что он сказал, что-то, может быть, внушить ему. Желание гостя — закон, и Андрей Аверьянович безо всяких проволочек получил папку с делом Дмитрия Ивановича Шарапова, обвиняемого в хищении государственного имущества, совершенном путем мошенничества.