Галя Ворожеева

Между бровей Маши мгновенно прочертилась морщина, а глаза ее стали яростными. На миг в комнате повисло тяжелое молчание — все почувствовали, что происходит что-то неладное. Люся насторожилась, стараясь понять, в чем дело.

— Ну, хватит базарить. Давайте делом займемся, — оборвала это молчание Маша и заговорила об учебе. Ребята решили ходить на занятия, которые проводил агроном, а также договорились устраивать зимой воскресники: заготавливать для молочной фермы лед на реке, подвозить силос, снегопахами задерживать снег на полях…

Галя набросила на плечи пальто, провожая ребят, вышла на крыльцо. Снег уже перестал сыпаться, резко похолодало, вызвездило. Земля была белой, а небо — черным. Издали еще долго доносились голоса, хохот, песни. Прислушиваясь к ним, Галя подумала: «А Виктор не пришел. Но он здесь, здесь, рядом, близко. Он — здесь».

Весь день Виктор просидел дома. Днем Галя работала, а вечером у нее собрались комсомольцы, среди них и Люська была, и Виктор не смог встретиться с Галей. Он только ночью побродил около ее парикмахерской, но Галя уже спала, и он не решился постучаться к ней. На другой день утром он написал письмо и, опустив его в ящичек на Галиной двери, пошел на лыжах в лес, с которым у него было связано так много хорошего.

Заснеженное поле между Журавкой и лесом казалось мертвым. Но это лишь так казалось. Обитатели поля — мыши, полевки, землеройки — вели зимой «подснежный» образ жизни. Это Виктор понял по их следам — ночами они выбирались на снег. Строчки их следов, лисий нарыск, похожий на собачий след, ямки от заячьих лапок трогали Виктора чуть не до слез.

Он взмахнул палками и покатился к лесу. Глубокий лыжный след перечеркнул весь луг. Радовал этот первый белый месяц, это первозимье, его свежесть и чистота.

На опушке Виктор наткнулся на следы птиц. Дядя Миша научил его читать их. Вот петушиные крестики: это расхаживали глухари, а вот тетерева оставили куриные наброды. На лесной полянке, будто цыплята бегали, — рябчики наследили. Глянув на эти следки, Виктор вспомнил своего первого подстреленного рябчика и радостно вздохнул.

На ветвях и на хвойных лапах цвел иней. Эге, через лесную дорогу будто корова прошла — могучий сохатый отпечатал свои раздвоенные копыта. А здесь он с поваленной осинки лентами сдирал молодую зеленую кору…

В этих местах тетя Надя учила его собирать грибы. И он вспомнил один разговор с теткой. Однажды они бродили в сосняке. Вот в этом сосняке, через который сейчас шел Виктор. Кажется, это в мае было. Да, в мае. Молоденькие сосенки, как в старину новогодние елки в домах, были облеплены светлыми ершистыми свечками. Вся темная рощица теплилась золотистыми, липкими свечами. Они всегда такие мягкие и приятно-кисловатые, что мальчишки любят их есть. Ел их и он, Виктор.

Под сосенками не было кустов и травы, лишь чистым рыжим ковром лежала старая хвоя.

Тетя Надя — ласковая, большая, пестрая от платья — вдруг сладко потянулась, разведя полные руки и подставив солнцу лицо с зажмуренными глазами, а потом прижала Витьку к себе и сказала:

— Смотри, малыш! До чего же славно на земле. Иногда, сравнивая каких-нибудь людей, говорят: «Они отличаются друг от друга, как небо от земли». Говорящие имеют в виду, что небо — это хорошо, а земля — плохо. Неверно это. Слышишь, малыш! Неверно это. — И дальше она будто прочитала из какой-то книжки: — Да я нашу землю — обиталище благородных оленей, мыслящих людей, верных собак, царственных орлов, ловких рыб — никогда не сменяю на гигантские катастрофы и атомные ураганы вселенной, ибо — у нас жизнь, а там — смерть.

Правильно сказала тетя Надя. Она любила иногда говорить как-то особенно, по-книжному. И спасибо ей и дяде Мише за то, что открыли ему, Витьке, землю, заселенную благородными оленями, мыслящими людьми, царственными орлами и верными собаками.

Об этом, хорошем, думал Виктор, бродя по лесу, а на душе было тревожно и смутно, словно от предчувствия беды. А может быть, страшила встреча с Галей? Кто знает, чем она кончится. Лес усиливал эту тоскливую тревогу. Было хмуро и неуютно, как перед бураном. В чаще, чем-то обеспокоенная, стрекотала и стрекотала сорока. Сердито закаркала ворона, сидевшая на самой вершине елки. Клюв у нее походил на согнутый палец. Виктор вспомнил поучения дяди Миши:

— Ворона всегда садится носом к ветру. Облака идут против ветра — к снегу. Солнце с ушами — к морозу.

Все это было сегодня: и облака шли против ветра, и у солнца были уши.

Со стороны Черного озера донесся гулкий, раскатистый выстрел. Виктор насторожился, а потом понял, в чем дело. Воздух и газ, выделяясь из ила на дне озера, пузырем поднимали молоденький лед, и он, в морозной тишине, громко лопался, и трещины со свистом рассекали его.

Беспокойно оглядываясь, Виктор подъехал к озеру с курящейся полыньей…

Что-то невеселое происходило с ним, с Виктором, что-то изменилось в его жизни. Должно быть, он просто был дурацки влюблен. Втрескался по уши, осел! Но тут же он поморщился от этих бездарных слов. Не помогают теперь ни ирония, ни насмешки над собой. Ничем этим уже не прикроешься. Глупый щит! Сквозь него без всякого труда проникал милый образ странной девчонки. И самая теплая, самая чистая нежность охватывала Виктора при одном звуке ее имени. Невыносимо, даже страшновато становилось при мысли о предстоящей разлуке, без всякой надежды на встречу в будущем. Неужели эта любовь превратится только в воспоминание?

Но еще и другое мучало Виктора. Недавно он прочитал статью какого-то профессора. И то, что он узнал из нее, — поразило его. Речь шла о простых листьях. Скромный, зеленый листок оказался единственным посредником между солнцем и всем живым на земле. Единственным! Только он один умеет усваивать энергию светила; вот ею и живут растения. А через них получают эту солнечную энергию все животные, звери, птицы и сам человек. И он же, зеленый лист, единственная — единственная! — фабрика, которая вот уже миллионы лет овевает землю чистейшим, животворным кислородом.

Это, конечно, все проходили в школе, но Виктор как-то пропустил мимо ушей, не осознал этого — дуралеем был. А сейчас он все думал и думал об этом. И ему уже представлялся величественный подвиг этого зеленого малыша, без которого невозможна жизнь. Подумать только — простой листок держит на себе всю жизнь. И с этого листка Виктор перебрасывал мысль на себя, на собственную жизнь. Вот он — сильный, большой, мыслящий — что он представляет из себя рядом с этими листиками, которые он часто обдирает с ветвей? Разве он дал кому-то и чему-то жизнь? Зеленый малыш солнечной силой наливает фрукты, овощи, ягоды, а он, Виктор, поглощает эту силу и поэтому живет. Зеленый малыш трудится вовсю, заливая землю океаном кислорода, а он, Виктор, с наслаждением дышит им и поэтому живет. И хоть затрепана мысль, что нужно не только брать, но и давать, она вечно не гаснет и всегда бывает жгучей, если человек откликнется на нее всем сердцем.

Много Виктор уже взял, но мало еще дал. И только одно утешает, что он молод, что он только готовится что-то сделать. Впереди у него морская служба, впереди работа. Он все еще может успеть, если будет помнить о величии зеленого малыша…

Склон, сбегавший к озеру, был в прозрачных натеках льда. Виктор знал, что здесь пробивался ключ. Вода растекалась, застывала и снова растекалась по льду. Над ним торчала бурая трава.

На калине и рябинках искрился иней. Красные кисти остекленевших ягод ощетинились голубыми волосками. На рябину опустилась стайка хохлатых свиристелей, и Виктор обрадовался, заулыбался им: уж очень они были красивые, с желтыми и красными пятнами и полосками на крыльях и хвостах. Свиристели принялись склевывать горькие ледышки ягод. Вслед за свиристелями посыпались на ягоду красногрудые снегири, засвистели нежными флейточками. То там, то здесь птичьи крылья сбивали иней, и над ветками возникали серебристые, с золотыми искрами, дымки, а в них языками огня прыгали снегири. Свиристели склевывали ягоды целиком, а снегири выбирали только косточки, мякоть же и кожицу отшвыривали. Из-за этого прозрачная наледь казалась забрызганной кровью.