Страница 141 из 151
— Интересно, сколько ты рассчитывал прожить, ненасытный шакал? Зачем тебе было столько добра? Ведь никого после себя не оставил. Единственную дочь и ту погубил. Да ей твое богатство было и ни к чему. Природа сотворила Унату для любви, а ты, злодей, оборвал ее юную жизнь. Будь навеки проклято твое имя! Пусть солнце навсегда померкнет для таких, как ты! Впрочем, после гибели дочери, какое солнце тебя могло греть? Что посеешь — то пожнешь; зло твое на тебя же и обрушилось. Как собака, подох ты в одиночестве. А твое бессчетное богатство пошло по ветру. Теперь все прах — и твой роскошный, как дворец, дом и твоя могила.
Болат заставил себя посмотреть вниз, на село. Низенькие домишки, словно вспугнутые коршуном куры, раскрылатили плоские крыши, укрывшись под горой на северной стороне ущелья. Домишек осталось совсем мало, да и то многие пустуют: люди бегут в города.
Старик долго задумчиво глядит на село. Оттуда явственно доносятся звуки гармоники, громкое хлопанье в ладоши, пение мужчин, звуки выстрелов. Это на дворе Унаты такое веселье. Ее отец на этот раз не поскупился, решил всему селу показать, какой почет оказывает дочери, как сильно любит ее. Да и как не радоваться?! Он вырвал свою дочь из объятий голодранца Болата и теперь выдает за такого же богача, как сам.
Сердце Болата колотится в груди от обиды и гнева, а ноги, против воли, бредут на свадьбу. «Как бог не обрушит на этот двор каменный обвал», — стискивает зубы Болат в бессильной ярости. Ему кажется, весь мир с издевкой хохочет над ним, даже на круглом лице луны застыла ехидная улыбка…
Прочь, прочь надо бежать с этого свадебного пиршества, не то не выдержит, разорвется сердце. Почему жизнь так жестока? Бороться с ней — нет больше сил!
Болат распахнул калитку и бросился в горы, к кривому дубу, у которого они обычно встречались с Унатой. Обхватив ствол, он медленно опустился на землю. Рыдания душили Болата. Он не помнил, сколько пролежал под деревом. Вдруг ему почудились чьи-то всхлипывания. Он прислушался.
— Уната! — выдохнул радостно.
Она бежала к нему, еще более прекрасная, чем всегда, в своем белом свадебном наряде.
— Болат! — девушка прильнула к его груди.
Он принялся осыпать ее поцелуями, не в силах вымолвить ни слова.
А луна теперь смеялась с высоты, радуясь их счастью и кутая их в свой сотканный из серебристых лучей полог.
— Она побежала вот сюда! — разорвал тишину резкий мужской голос, усиленный горным эхом. И тут же всю округу заполнил шумный гвалт.
Болат и Уната, вздрогнув, будто их огрели плетью, замерли в испуге.
— Бросимся в пропасть, — пролепетала Уната, высвободившись из объятий юноши.
— Нет, Уната, лучше бежим!
— Как бежать?! Сюда ведет только одна тропа и по ней уже идут похитители моей души.
— Давай пока спрячемся за кустами. Может, не заметят.
— В белом, они меня сразу увидят. Схватят. Баба меня теперь все равно убьет, ведь я сбежала со свадьбы. Давай прыгнем в пропасть. Смерть с тобой, Болат, мне не страшна.
«Вон они! Вон они!» — раздались крики совсем близко.
Болат растерялся на миг. Вдруг Уната быстро поцеловала его, и он не успел опомниться, как из темного ущелья до него донесся ее предсмертный крик. Потом его долго били ногами и волоком тащили в село, но Болат ничего этого не чувствовал. Очнулся он в темнице.
Не зря говорится «человек все стерпят». Он и в самом деле, видно, способен все претерпеть, иначе как вынести те страдания и муки, которые Болат испытал в тюрьме? Они и сейчас ему порой снятся, и тогда, проснувшись в холодном поту, он ходит взад-вперед по двору, как ночной сторож. В темноте на его кашель громким испуганным лаем отзывается соседская собака…
Болат с трудом оторвал взгляд от дуба. Медленно поднялся и тревожно посмотрел на заходящее солнце.
«Ой-ей-ей, как я задержался! Если буду идти так медленно, и до ночи в село не вернусь».
«А к кому тебе туда торопиться? Или, может, тебя семья ждет?» — снова ехидно заговорил внутренний голос.
«Что ж теперь досадовать, раз не женился вовремя. Впрочем, мне и не нужна была жена. Люди, казалось, только обо мне и судачили: «Заведи, говорили, семью, приведи в дом хозяйку, мужчина без потомства жалок». Потом стали откровенно насмехаться: «Знать, Болат не уверен в себе, раз не женится…» Выходит, надо благодарить людей за их насмешки. Не будь их, я бы так и не испытал отцовского чувства…
Правда, бедная моя хозяйка понимала, что люблю я только Унату. Оттого, видно, раньше времени и сошла в могилу. Если я виноват в чем-нибудь, прости. Пусть земля будет тебе пухом. А волю твою я выполнил: наш сын окончил институт. В городе, на заводе, его ценят, уважают. Только вот одно плохо — по-осетински он почти перестал разговаривать… — Болат тяжко вздохнул. — Очень мне это неприятно. Словно мой сын родным горам изменил. А моего внучонка и вовсе не учит родному языку. Говорю ему: «Неужели, несчастный, в твоем далеком городе тебя кто-нибудь неволит: хоть дома-то разговаривай на языке, который дан тебе с молоком матери. Тогда и твой сын будет предан горам». А он мне: «Не я в этом виноват — время такое». Болат снова вздохнул: — Эх!.. Правда, сын заботлив. Все приглашает к себе. На старости лет, говорит, хоть что-нибудь, отец, увидишь, приезжай в город. Почему, спрашивает, ты отказываешься во вред себе?.. Он еще молод, не понимает, где вред, где польза. А повзрослеет — будет еще кусать локоть. Будет мучиться подобно раненой лани, когда потеряет великое сокровище — свой язык и свои горы. Растратить это сокровище легко. Как живая рыба может ускользнуть. Да не испытает он этого несчастья! — Болат молитвенно поднял руки. — Это все равно, что оказаться у края гибели… Пока я жив, нельзя этого допустить. Опоры нашего дома должны быть крепки. Об этом придется заботиться сыну, когда меня не станет. Ему жить, ему и заботиться… — Болат посмотрел на реку: — Вот эта маленькая река впадает в большую, а та — в море. Я видел море — отдыхал на его берегу. Красиво, ничего не скажешь. А все же море-то не было бы таким огромным и прекрасным без вот этих пенистых речек. Они — корни его сердца, без них оно бы высохло. Природа невозможна без этих маленьких речек — они ее украшение. Как было бы хорошо, если бы сын понял это своевременно!..»
Старик снова потихоньку зашагал. Осталось идти совсем немного, но чем выше он взбирался, тем труднее преодолевал подъем.
«Турам намного тяжелее приходится, чем овцам, но их жизнь настолько же и красивее, — подбадривает себя старик. — Ты прожил жизнь не овцой, а туром, не подкачай же, Болат, напоследок. Вспомни, как, бывало, возил из лесу дрова на красном быке. На подъеме бык не мог тащить подводу — совсем выбивался из сил. А начнешь сбрасывать дрова, бык, словно устыдившись такого позора, принимался тащить воз. Морда быка покрывалась пеной, ребра тяжело вздымались, но он все же втаскивал тяжеленный воз на вершину. Так неужели ты, Болат, окажешься слабее? Ведь ты — человек, мужчина! Нет, на вершину ты взберешься во что бы то ни стало! Горы, они крепки. Но человек крепче гор. Если бы было не так, за долгие века твой народ вымер бы, язык его перестал бы существовать. А народ живет и будет жить, и будет как колокол звенеть в горах родной язык!..»
То ли от усталости, то ли от дум кружится голова. Споткнувшись о сухую корягу, Болат упал. В ладонь вонзился острый камень, и из раны пошла кровь.
Болат поискал глазами вокруг себя подорожник и, не обнаружив его, обмотал руку платком.
«Не беспокойся, Афасса, рана не помешает: я найду сегодня лекарство».
Это обращение к соседке — больше внушение самому себе: мол, не бойся, Болат, ничего не случилось. А выступившая кровь — не беда. Радуйся, что она в тебе еще есть!
«Не так. Все это, милый, не так. Просто ты из кожи вон лезешь, чтобы выглядеть мужчиной, но силы-то давно покинули тебя».
Ах, до каких пор этот внутренний голос будет издеваться. Неведомый зверь острыми когтями впился в сердце. От боли потемнело в глазах. Потом все куда-то поплыло. Но пощипывание раны в ладони словно бы вернуло Болата в реальность. Он размотал платок, потряс рукой — крови уже не видно.