Страница 139 из 142
Вечером собрались у Осуды. Варвара Ильинична, будто вывозя дочку впервые, явилась, держа Ольгу за руку. Она была все той же, громоздкой и говорливой, чуть лишь медлительнее, и, как прежде, отлично всех знала в лицо и по имени. Она никогда не отставала от жизни, у нее на всех хватало времени. Стол был уже накрыт. Луза и Ван Сюн-тин, пришедшие раньше всех, оживленно составляли сложные напитки, мешая разные вина и сдабривая смеси горчицей и перцем.
— Это от ревматизма, — говорили они друг другу. — Это от головной боли, — и хохотали медленным стариковским смехом.
Хозяина еще не было. Пышный Черняев, тяжело вздрагивая оплывшим лицом, озабоченно носился вокруг стола, передвигая тарелки и что-то уточняя в общем распорядке.
Варвара Ильинична кивком головы велела ему подать себе стул и села рядом с Лузой.
— Это что, вино? — небрежно спросила она.
— Нет, это так себе, опыт один делали, — неясно ответил Луза, далеко отставляя стакан.
— Ну, как? Дождался? — тихо спросила она Василия. — Видал, как народ тысячами валится? Твои-то целы?
— Какое! Землю — и ту узнать невозможно. Где дом стоял — река бежит ныне.
— Зять-то мой… Отличается.
— Как не слыхать. Войну плечо к плечу начинали.
Но разговор не ладился. Варвара знала о Василии Лузе столько же, сколько и сам он, а Луза вспоминал о Варваре Ильиничне ежедневно и как будто уже давно и досыта наговорился с нею о житейских делах. Выручил Ван Сюн-тин.
— Надо мне одна фабрика исделать, — таинственно сказал он Варваре.
Речь шла о военной мастерской, которую Ван Сюн-тин предполагал организовать где-то в глухих лесах Маньчжурии, и ему нужны были опытные люди. Варвара предложила ему прислать партизанских жен на выучку в Сен-Катаяму, Ван Сюн-тин же, говоря, что никаких жен и детей теперь у них нет, все — бойцы, рассчитывал, наоборот, захватить человек тридцать женщин отсюда. И разговор, полный взволнованности, начался, все более оживляясь и разрастаясь. Ван Сюн-тин рассказывал, как приходится строить новую жизнь на полях сражения, как маньчжурские крестьяне распахивают окровавленные и дымящиеся поля, как заселяют они брошенные окопы, делят помещичью землю; а Варвара, всплескивая руками и радостно вскрикивая, перебивала огородника рассказами о корейцах, точь-в-точь похожих на вансюнтиновских китайцев, будто они невзначай, сами того не зная, говорили об одних и тех же людях, об одних и тех же местах. Схожесть рассказов создавала чувство, что все были вместе и никогда не разлучались надолго.
Послушав немного Ван Сюн-тина, Ольга разыскала Чаенко и стала расспрашивать его о Шершавине, но узнала немного, узнала, что жив и здоров, хорошо бьется, попрежнему азартен, попрежнему трудно выносим в работе и что если ему, Чаенко, сейчас не удастся привезти десяток передвижных раций, то прямо неизвестно, что Шершавин с ним сделает.
В это время вошел Осуда и с порога громко крикнул шедшему за ним Ю Шаню:
— Слово даю, дам.
— Триста?
— Триста.
Бросив беседу с Варварой Ильиничной, Ван Сюн-тин подскочил к Осуде:
— Куда триста?
Он остановил входящих Ю Шаня, Шлегеля и Чэна.
— Я пустил двадцать танковых моторов на маслобойках и мельницах. Я пустил десять моторов на золотых приисках. Машины, делающие окопы, роют оросительные каналы. И такой был у нас уговор, Чэн, помнишь?.. Ты тоже помнишь. Ю Шань?.. Все, что кончило воевать, люди и вещи, отходят ко мне. Разве у нас не был такой уговор?
Шарахаясь от пронзительной речи Ван Сюн-тина, Шлегель пытался пройти к столу.
— Совесть надо иметь, — сказал Ю Шань. — Разве ты и так не берешь всех раненых, способных двигаться?
Он отстранил от себя Ван Сюн-тина и взял под руку Марченко, которого уже держал за плечо Шуан Шен. Потряхивая золотыми кудрями с чуть заметной седой искрой, Марченко улыбался и говорил:
— В этом квартале, честное мое слово! Обоим отгружу, честное мое слово! Утроим, учетверим план — и стройматериалы у вас будут.
В комнате стоял такой шум, что говорить, не повышая голоса, стало почти невозможно. Теперь уже все кричали, как перед большим собранием на открытом воздухе.
Гаврила Янков, обнимая и целуя Варвару Ильиничну, громко убеждал Чэна, что ледяные плотины себя полностью оправдали и что если Шлегель даст холодильный завод, так за гидростанцию он, Янков, ручается определенно.
К Ольге подошел Хаяси, крепко пожал ее руку.
— Кажется, я возвращаюсь в Японию, — сказал он по-английски. — Я буду помнить вас. Вы много сделали для наших ребят.
Ольга не успела ему ответить, раздался властный металлический голос Шлегеля:
— За стол! Варвара Ильинична, слово!
Гости, не договорив о делах, шумно усаживались за стол и, поглядывая на Варвару, приступали к еде. Сидеть, ничего не делая, они были не в состоянии.
Варвара Ильинична встала, засучив рукава и оглядывая затихший стол.
Вот сидят рядом безусые и седые, командиры и председатели, подпольщики и рыбаки, и за каждым из них стоят люди-товарищи и ученики. За каждым из них стоит жизнь, какой бы хватило на десятерых. За каждым из них стоит будущее, какого никогда не знал человек на старой, запущенной земле. Вот они толкуют о делах, пьют вино, спорят о людях, — все каких-то гвоздей не хватает им для полного счастья или тетрадок, — руки их в мозолях, тела в ранах, да и вся их жизнь сегодня и завтра — на смертном параде.
Разве угадаешь, кто останется, кто погибнет! Но нет печали в их глазах, нет усталости в их движениях. Это сидят большевики, старшие люди на новой земле, сильные люди, их и смерть не касается.
— Выпьем за советскую власть, что она из нас сделала! — сказала Варвара. — За советскую власть!
Помолчала, подумала:
— Да вот за тех, кого еще нет с нами, кого завтра увидим, — и кивнула в сторону окна.
За окном на узкой и шумной улице неистовствовал народ.
Кто там пел и кричал острым и нервным голосом?
Кто в эту ночь увидел будущее?
Слово Варвары Ильиничны было таким, после которого уже ничего не следует говорить.
Понемногу гости стали стихать, успокаиваться, заговорили о фронте.
С разбега ударившись о советские рубежи, война как бы разлетелась осколками. Дрались в Японии, дрались в Шанхае, корейские мужики жгли помещиков, а маньчжурские захватывали города, раздробленные советскими авиадесантами.
Японские армии, отскочив от советских рубежей, уходили к югу, в дебри Китая, поднимая десятки маленьких уездных войн, зовя к себе монголов, обещая великое счастье китайским магометанам и натравливая уезд на уезд, генерала на генерала, купца на купца.
Начинался великий пожар Востока.
Но за японцами двигались устные агитаторы Ван Сюн-тина, железнодорожные партизаны Ю Шаня, отряды Чэна, и кто-то строил уже заводы и на изуродованных войной танках пахал освобожденную землю, еще мокрую от крови.
— И-их, если б цемент был! — завистливо вздохнул Ван Сюн-тин в самый разгар военных суждений.
Все за столом опять встрепенулись. Шлегель, чтобы отвлечь гостей от деловых бесед, дал слово Ю Шаню.
Светало. Зарево утра окрасило стол и сидящих за ним. Усталые лица покрывались румянцем рассвета и казались от этого еще взволнованнее и возбужденнее.
Война стояла перед всеми, и все думали лишь о ней, о ней одной, о гвоздях и сражениях, о пиломатериалах и соли.
Но было сегодня поздно для речей о войне, и Ю Шань захотел сказать просто о дружбе.
— Осуда! — громко сказал он, как перед фронтом. — Ты много лет воевал вместе с нами за Маньчжурию, за Китай, за Корею. Теперь я хочу отдать тебе долг.
Луза переводил его слова русским, Шуан Шен передавал корейцам. Осуда повторял слова Ю по-японски.
— Возьми меня и владей мной до смерти, как мы владели тобой, — произнес он, и за столом повторяли эти слова: «Владей мной до смерти, как мы владели тобой», Луза — русским, Осуда — японцам, Шуан Шен — корейцам, Демидов — нанайцам, Шлегель — монголам. — Где моя родина? Вот она: это Луза, Чэн, ты. Родина всегда со мной. Рука моя легкая и голова счастливая. Русская земля не приняла меня в могилу, китайская отдала Корее, корейская отклонила меня в твою пользу. Я говорю, как китаец, как брат твой: возьми меня с собой и, если я погибну, закопай в землю на месте гибели, раскали гвоздь и горячим гвоздем напиши на деревянном памятнике: «Жизнь берегла его для нас. Он погиб за свободный Ниппон».