Глухомань

— Не потому! Не потому! — горячился Вахтанг. — Опять неправильно говоришь. Хрущев народ наш поссорить хотел, единства его лишить, за это партия его и сняла с поста Генерального секретаря. Перед лицом беспощадного врага…

— Врагов все ищешь, — вздохнул Альберт. — Вот и завалилась твоя неваляшка в твоей душе. Значит, дерьмо там, а не золото. Было бы золото — не завалилась бы. Устояла.

— Зачем говоришь, что дерьмо в моей душе? Зачем так нехорошо говоришь? Я — за дружбу. За великую дружбу между всеми народами…

— Брэк!.. — сказал я.

Замолчали. Но пыхтели оба несогласно, и мне пришлось сбегать за эликсиром русского миролюбия. Сбегал. Выпили, я завел какой-то вполне нейтральный разговор, и внешне все вошло в колею. Но Альберт был хмур и озабочен, а у Вахтанга глаза подернулись грустью.

3

С утра следующего дня пошли сплошные дожди. Будто где-то прорвало. Дожди были теплыми, грибными, но почва подмокла, и тяжелые трактора срывали ее со всех возвышенностей. Ким вынужден был прекратить работы и как-то утром прикатил ко мне на казенной «Ниве», поскольку своей машины у него не было.

— Вчера борова пришлось заколоть. Внепланово. Зови Вахтанга, поехали шашлык жарить.

Однако Вахтанга мне уговорить не удалось: он хмуро сослался на служебную занятость. Так ли то было в самом деле или не так, я не знаю. Ким посокрушался, и в результате мы отправились к нему на усадьбу вдвоем. К тому времени ему, как директору, выделили для жилья отдельный дом с участком, где он и приладился иногда что-либо жарить на свежем воздухе, даже если моросит дождь. Он любил костер, называл его «живым огнем» и утверждал, что все, изжаренное на нем, несравненно вкуснее любой еды, приготовленной в печке или на плите.

— Живой огонь. Древняя память о древнем вкусе.

Он в ту неделю оказался один: Лидия Филипповна увезла в пушкинские места очередную детскую экскурсию. Она делала это два, а то и три раза в год, загружая в арендованный совхозом автобус всех совхозных ребят, а заодно и глухоманских, так как свято верила, что историю надо постигать в местах исторических. С ней вместе поехали и Кобаладзе — Лана с мальчишками. И, таким образом, мы с Кимом оказались вдвоем на ведро шашлыка.

На участке дети Кима по его указаниям выложили из кирпичей место для кострища («чтобы землю зря огнем не обижать», как пояснил Ким). В этом кирпичном корытце Альберт и развел костер, когда внезапно к усадьбе подкатила милицейская машина. Из нее вылез сам заместитель начальника всей нашей милиции майор Сомов, открыл калитку и прямиком направился к нам. Козырнул, пожал руки. И все — молча и как-то странно отсутствуя при этом.

— На шашлычок пожаловал, — сказал Ким. — Хороший у тебя нюх, товарищ милиция.

— Что? — Майор точно опомнился. — Плохой. Не унюхал. А ведь должен был. Должен был унюхать!

— Что ты мог унюхать, когда мы только-только огонь развели. Разве что запах дыма. А должно жареным пахнуть.

— Пахнет, товарищ Ким. Еще как пахнет.

— Что-то ты темнить начал, майор.

Майор глубоко вздохнул, достал из пачки папиросу, прикурил. Помолчал, еще раз вздохнул и наконец спросил:

— Где сейчас находится медсестра Рабинович Вера Иосифовна, товарищ директор?

— Вчера ей отпуск на неделю подписал, — сразу посерьезнев, сказал Ким. — Хотела в Киев поехать, вроде билет на сегодня приобрела.

— Больше ничего не сказала? Припомни, Ким, важно.

— Сказала. К своей Стене Плача поеду, так сказала. Что-нибудь случилось, майор?

— Вот туда и мы поедем.

— Куда?

— К ее Стене Плача. — Майор швырнул недокуренную беломорину в костер и, не оглядываясь, пошел к милицей-скому уазику. — Воспитатели, мать их. Суют мальчишкам боевые гранаты…

Мы шли сзади, и оба молчали. В душе моей тревога росла с каждым шагом, но я не знал, о чем она предупреждает. И Ким не знал и шагал молча впереди меня, засунув почему-то руки в карманы, чего раньше никогда не делал.

Уазик домчал нас до кладбища мигом, и, кажется, мы уже все поняли. Молча вылезли, молча пошли по аллее Героев за широко шагавшим майором. И остановились возле первого железного обелиска со звездой, под которой был захоронен пустой гроб из цинковых пластин от патронных ящиков. Остановились как вкопанные.

На могиле, усыпанной живыми цветами, купленными на самые последние деньги, лежала Вера Иосифовна, обняв подножие солдатского обелиска.

— Вот ее Стена Плача, — сказал майор. — Ох, до пенсии бы дослужить поскорее, мать твою…

Были тут тогда врач, милиционеры или они возникли позже — не помню. Не помню. Помню, что рядом все время вертелся заведующий кладбищем и говорил, говорил…

— Могилка-то — на охраняемой аллее, товарищ майор. А я всегда по тропочкам да дорожкам за порядком слежу. А с дорожки аллея Героев плохо проглядывается, не видно ее с дорожки, не видно. Ну, я при обходе приметил, что мать на холмике лежит, но не придал внимания. Афганцев недавно хоронили, ну, думал, мать лежит. Матери часто на холмиках лежат, частое дело, обыкновенное. Конечно, бдительность надо было проявить, виноват, но — частое дело, товарищ майор. Нагляделся я при моей службе, пообвык…

Уже потом, потом мы сидели у потухшего костра на усадьбе Кима. Пили водку, закусывая сырым шашлыком прямо из ведра. Ким раскачивался, как китайский болванчик, у меня в голове скребло будто ножом по тарелке, а майор материл всех подряд.

— Как же так?.. — спросил я кого-то. Кого — и сам не понимаю, просто невмоготу мне вдруг стало молчать.

Ким продолжал раскачиваться.

— Дошло до тебя, директор? — Майор поднял стакан. — Тогда помянем. Чтоб опять в делах память не похерить.

— Самолет корейский сбили, — тихо сказал вдруг Ким невпопад и залпом выпил.

Я ничего не понял. Ни вопроса майора, ни странной фразы директора. И спросил весьма тупо у майора, оставив слова Кима без внимания:

— А что должно было дойти?

— Мне утром позвонили. Какая-то женщина. Афганская мать, наверно, сыночка навестить пришла, увидела и звонить побежала, пока заведующий с могильщиками похмелялся на глухой тропинке. Я со всей группой, какая положена, выехал, обнаружил и сразу же на квартиру к покойнице. Может, записку какую оставила, может, еще что увижу. И увидел.

Майор замолчал. Сунул в рот кусок сырого шашлыка, жевать принялся как-то особенно старательно.

А мы ждали, что еще скажет. И повисла пауза. Тяжелая, как бетонная плита.

— Что увидел? — спросил я наконец.

— Стол накрытый увидел. Тарелочки разложены, вилки-ножики. А посередине — стакан с водкой, куском хлеба накрытый. И только на месте хозяйки, как можно судить, пу-стая рюмка из-под водки и бутерброд надкушенный. На кухне — тарелки с закуской, колбаска нарезана, хлебушек. Все нетронуто, все — гостей ждет. Стол, закуски на ее медицин-скую зарплату. Только не дождалась она гостей. Одна помянула сына и — пошла к нему. Такие вот сороковины по ее сыночку получились, стало быть, господа-товарищи начальники…

И снова повисла пауза. Тяжелее бетона.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Андрей уже был в Афганистане. Писал часто, аккуратно проставляя даты в верхнем углу странички. Письма были обыкновенными, солдатскими: здоров, сыт, все хорошо. О боях ни слова, но, думаю, что не из-за военной цензуры, а вследствие отцовского воспитания и прямого наказа: «Женщин не беспокоят, если они не могут помочь». Правильным было воспитание и правильным был наказ. Ким воспитывал старшего по-мужски, и сейчас настал черед младшего. Хороший был парнишка, но чуть балованный, как то часто случается с последними детьми, которые остаются в семьях младшенькими на всю жизнь.

А я привязался к двум сорванцам Вахтанга — Тенгизу и Теймуразу. Их назвали на одну букву, и я спросил, нет ли в этом какого-либо тайного смысла.