Ангелоиды сумерек

При сих словах застёжки его дафлкота в виде четырех парных зверей – коровы, птицы, кота и непонятного крылатого создания – вроде как ухмыльнулись.

– Чем это гордиться? – поинтересовался я. – И вообще вроде как у меня одна-единственная жизнёшка была.

– Почем знать? Не попробуешь – не скажешь. Вон у кошки их точно девять. Проверено. Хорошо, не мной самим.

– А почему счет по грехам? У египтян десять казней было.

– Ух, начитанный ты – страсть! – проговорил он. – Не могу знать. По такой уж канве вышивали. Грехи тут скорей для виду. Подобие и прочее. Я уж говорил: нюхал ты, пил, любился во все лопатки (ясное дело, он выразился куда конкретнее), смолил цигарки со всякой дрянью, горел на постылой работе и рвался от нее на все четыре стороны. А со всего этого жизненного отрыва и руки-ноги бывали как не свои, да и головка ровно как с похмелья отваливалась. Так ведь человек должен получать кайф от Бога, а не от своих собственных эндорфинов, верно я говорю?

– Направление мысли понял. Голову отрубишь?

– Э, разве уж под самый конец. Если ничто иное не проймет. Такая смерть – самое честное, чистое и окончательное изо всего. Да ты плохого не думай. Будем с тобой оба исходить из того, что ты уже умер. Отчего же не доставить нашим хоть чуточку удовольствия?

– Хлопотно для тебя выходит. Почему бы не применить ко мне старую добрую пытку? Авось быстрее получится.

– Гонись не за количеством, а за качеством, – торжественно заявил он. – И разнообразием.

Уж не знаю почему, но никакой злости у меня к нему не было: то ли по причине вкусной кормёжки, то ли сходу синдром развился. Тот самый, стокгольмской жертвы, что ли. Или концлагерника.

Тут Хельмут снова вытянул цепь из стены, намотал мне на пояс и сказал:

– Давай-ка прямо сейчас и начнём. Не будем на завтрак тратиться. Отлил уже? Вот и ладненько.

Он взял меня под локоток, подвёл к одной из дверей (я еще удивился, что могу переступать своими ногами) и распахнул ее во всю ширь.

Зал был круглый, как коробка из-под торта. Над богатым мозаичным полом, разделённым от центра до окраин на черно-белые дольки, ходила, точно маятник Фуко в Исаакиевском соборе, длиннейшая веревка с петлей.

– Вот, зацени, – произнес Хельмут. – Свежайшая пенька, не какой-нибудь лён иди джут. Ты внюхайся, как коноплёй-то пахнет! Не так давно все плантации под корень извели, дурни, хоть тебе индийская, хоть российская, хоть средиземноморская. Только они заново произросли всем на радость. Прикинь, какой чудный секс у тебя будет с самим собой на такой веревке!

– Вешать собираешься? – уныло спросил я.

– Не собираюсь. Уже.

Хельмут по-хозяйски проверил узел и натяжение. Отодвинулся за пределы мозаики. Я поднял очеса кверху – и не увидел там ничего путного: так, темноту какую-то, туман, в котором терялась моя новая пуповина. Опустил их книзу – душа моя страданиями уязвлена стала.

Ибо пола не было. Только некое звёздное скопление, что закружилось, затанцевало вокруг оси и вместе со мною рухнуло вниз, по пути разбившись на осколки. В зобу дыханье спёрло, шею перехватило как раскалённым обручем, а перед глазами поплыли бледно-красные колёса, мошки, цветы и зигзаги, как на белом снегу в яркий солнечный день. Я летел, пробивая галактику с ее широко раскинутыми спиральными рукавами, через Вселенную – прямо насквозь, чудом минуя млечные сгущения и дырки в этом сыре. А потом остались только свет и белизна. Я поперхнулся ими – и умер.

Очнулся я от негромких голосов:

– Кугэ он видел, по-моему. Цветы бытия в пустоте.

Судя по голосу, то был Иоганн Волк.

– Хоть это благо, – отозвался Гарри. – Оставляет надежду.

– А как насчет музычки сфер? – добавил третий из их компании. – Слышал он что-нибудь, кроме гула в ушах?

– Кнехт постарается у него уточнить. Но не думаю. Рановато.

Так думаю, сразу после того наступила ночь – я уже начал замечать, что уходят эти трое главным образом после того, как Хельмут объявляет мне ужин.

Тут он как раз и возник. В сугубом трауре.

– Как ты – ничего? – спросил заботливо.

– Горло болит. И внутри, и снаружи. Продуло, наверное…

«Или с веревки сорвался, – подсказало услужливое подсознание. – Забыл? Вешали тебя, милок. Он же, кормилец твой, и вешал».

– Ничего, Андрей, сейчас я мёду тебе отрежу. И вскипячу молока. Это внутрь, а снаружи спиртовой компресс бы хорошо.

– Влить в меня тоже сто́ит хоть поганую каплю, – посоветовал я.

– Нет уж, – как отрезал он. – Никакого алкоголя до самого завтра. Да тебе что? Странгуляционная борозда заросла почти, позвоночник не лопнул и даже диски нимало не потрескались.

– Ишь какие ты учёные слова знаешь.

– А ты думал – по-простому балакаю, так уж и совсем невежда?

Он отправился за добычей и вскоре принес огромный кусок сотового мёда, что прямо-таки сочился тягучей сладостью, и фаянсовую кружку с изображением полосатого и мохноногого насекомого.

– Вот. Жуй, глотай и запивай. Тут всё полезное: и воск, и остатки этих… сорванных печатей. Крышечек, то есть. Пыльца прессованная.

– Грабим беззащитных тварей, – сказал я скорее для того, чтобы проверить, как двигается во рту язык. Похоже, я его нехило прокусил во время предсмертных судорог.

– Никакого воровства, – мигом среагировал Хельмут. – По договору. Оплаченный спецзаказ. Да и пчела ныне уродилась аж со шмеля величиной, а трудолюбивая какая! Трутни – и те не покладая крыл в этот сезон работали. Такую команду грех не потрясти.

– Ты так говоришь, будто они разумные.

– Как иначе-то? Ну, разве королева – она в самом деле только плодиться умеет, с тех пор как жало притупилось. Юные принцессы мирным путем отделяются, благо мы им место даём. Только наследование путем поединка, когда старая хозяйка совсем одряхлеет, – это, скажу тебе, всё равно полный кошмар.

– Читал я Метерлинка, – перебил я его. – И Фарба заодно. Про муравьев.

– Ага, так ты знаешь, наверное, что люди промышляли бортничеством, а в муравейники попросту ноги совали, когда ревматизм одолевал? Подлая штуковина – пчел из борти дымом выкуривать и мурашей давить. Вот уж точно подлая и преступная. А у муравьев до чего умно устроено!

– Коллективный разум, – кивнул я, одновременно жуя липучую жвачку сот. Молоко давно кончилось – мёд был жуть какой приторный, – однако просить добавки не хотелось. Что-то в нем снова было так. Цвет, наверное: слишком нежный, даже розоватый чуток.

– Разум? Ну да.

– И что мне в этих живых компьютерах?

– Куда лучше, чем изобретать хитрые железки. И зачем, когда нужное прямо в руки ему шло? Пчелы с самого начала были ради всеобщего знания сотворены. А мураши – чтобы с этим знанием управляться. Понимаешь…

Он забрал у меня кружку и плошку, но не унёс, а опустил на пол рядом со своим табуретом и продолжал разглагольствовать:

– Можно просто кормить пчелу так, чтобы самцы были чуток пободрее, работницы – не так целомудренны, воительницы не погибали от одного-единственного боевого укуса, а царственные самки – не очень злы. С умом, конечно, и с расчетом. Чтобы больше народу и куда больше связей получалось. Всё это человеку прямо в руки шло. С первого дня сотворения. А он пренебрёг и стал хитником.

Я понял: не только хищником, но вдобавок еще и вором.

– Ладно, – ответил я. – Урок закончен, надеюсь?

– Надежда никогда не бывает лишней, – философски отозвался мой дорогой палач и удалился вместе с посудой.

А на следующий день – снова:

– Давай поднимайся. Опростал нутро после вчерашнего? Смотри у меня: благородные напитки не след поганить.

Обмотал цепь вокруг моей поясницы – для тяжести, наверное. Подвёл к незнакомой двери:

– Входи, но поаккуратнее. Там почти от самого порога начинается.

Снова круглый бортик из металла, похожего на серебро. А внутри плещется нечто темно-красное, душистое… Огромный бассейн с вином.