Катастрофа

Они поставили Урицкого на весьма серьезный пост — начальником Петроградской ВЧК.

Теперь комиссионер по продаже теса и бревен бесконтрольно распоряжался свободой и жизнью нескольких миллионов людей, отнесенных к Северной коммуне.

Жить ему оставалось недолго. 17 августа 1918 года выстрел восторженного и честного юноши-поэта Леонида Каннегисера оборвет жизнь этого высокопоставленного палача.

Впрочем, известный романист Марк Алданов, по горячим следам описавший это покушение, отмечал: «Мне говорили, что труды в Чрезвычайной комиссии под конец жизни стали тяготить Урицкого. Мне говорили, будто кровь лилась в Петербурге не всегда по его распоряжению и даже часто вопреки его воле. Он стремился к тому, чтобы упорядочить террор, но встречал будто бы сопротивление в Совете Народных Комиссаров и в разнузданной стихии «районов». В «районах» людей резали без формальностей, а ему хотелось, чтобы казнимые проходили через «входящие» и «исходящие»… Ссылки на вину «разнузданной стихии» хорошо нам известны из биографий почти всех исторических деятелей, купавшихся в крови по горло. Все они, разумеется, тяготились властью, «страдали» и все по природе были добры, от Ивана Грозного до Дзержинского и Ленина».

И далее, о Каннегисере: «Что поддерживало этого юношу, этого мальчика, в тех нечеловеческих страданиях, которые выпали на его долю? Не знаю… Он знал, что нежно любимые им близкие арестованы. Имея дело с большевиками, он мог до конца думать, что казнь ждет всю его семью…

Петербург в те дни залился потоками крови. «Революционный террор» ставил себе очевидной целью навести ужас и оградить от новых покушений драгоценную жизнь Зиновьева…»

Каннегисер, понятно, был убит. Иллюстрированное приложение к «Петроградской правде» в годовщину «предательского (?) убийства», отмечая многочисленные достоинства бывшего шефа ЧК, писало: «Молодой Моисей Соломонович до 13 лет изощрялся в тонких и глубоко запутанных сплетениях Талмуда».

Чтение этой мудрой книги не помешало Урицкому сначала стать членом террористической партии эсеров, позже сделаться шефом ЧК и реками лить русскую кровь.

2

Но пока что, бережно спрятав в карманы мандаты с автографом Урицкого, депутаты стекались в Таврический дворец. Еще Временное правительство побеспокоилось оборудовать его под заседания Учредительного собрания.

Давно выпавший, лежалый снег уминают до обледенения. По мостовой скользят бурки, сапоги, штиблеты. Избранники партий идут посредине мостовой, на глазах многочисленных обывателей, стоящих вдоль тротуаров. До Таврического не больше версты…

— Господи! — крестится старая сморщенная старушка, перевязанная платком крест-накрест. — Словно на казнь волокут, сердечных.

— Ты, бабка, молчи, — высокомерно одергивает ее долговязый тонкий парень приказчицкого вида в синем картузе. — Это начальство идет, пра-авительство… Теперя в начальство любого можно выбрать, хоть тебя, старую. — И парень хохочет, показав крепкие зубы.

Шествие и впрямь мрачное, неразговорчивое. Чем ближе к дворцу, тем больше вооруженных матросов и солдат. Они стоят группами, лузгают семечки и почти не глядят на депутатов. Но ясно, что они настороже, что в любое мгновение они возьмут ситуацию в свои руки.

Вот и Таврический. Старейший по возрасту, высокого роста, с мешками под глазами и крупным носом, депутат от эсеров Лазарев недоуменно говорит:

— Нас народ выбрал. А вот Ленин самочинно в Смольный забрался. Зачем дворец окружен пулеметами и пушками? На нас никто нападать не собирается.

— Эх, Евгений Евгеньевич! — сокрушается другой старейший депутат — Швецов, — это большевики нас пугают.

— А что пугать? Мы не за славой сюда идем, ради России…

Все ворота закрыты, их охраняют гренадеры и матросы, накануне прибывшие из Кронштадта и Гельсингфорса. Приоткрыт единственный узкий проход. Туда пускают по красным мандатам. Стражники, прежде чем пропустить, пристально разглядывают депутата. Не стесняются шарить по карманам.

— Безобразие! Как вы смеете! — кипятится седобородый октябрист, депутат трех Дум Лавров.

— Иди, дядя, иди! — насмешливо говорят матросы. — Счастливо обратно выйти.

— Что такое?! Куда мы попали? — еще более возмущается Сергей Осипович, бывший управляющий государственным имуществом Самарской губернии. — Надо сегодня же сделать запрос…

* * *

Пришедшие поднимаются по белой мраморной лестнице.

— А лестницу устилала, помнится, ковровая дорожка. Еще в газетах писали — специально заказывали в Самарканде, — удивляется Лавров.

— Было, да сплыло! — философски отвечает представитель сионистской фракции Юлий Бруцкус. — Здесь же ночевали славные бойцы Красной Армии. Вот и успели пропить…

— Если бы только — пропить! — отзывается идущий на несколько шагов впереди глава эсеров Виктор Чернов. — Вон у мраморной статуи голову отбили. Ах, какая дикость, на мраморе — бранное слово!

Верный ленинец Владимир Бонч-Бруевич довольно подробно и красочно описал в своей небезынтересной книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революции» (М., 1927) военно-операционную обстановку, созданную большевиками в связи с открытием Учредительного собрания. Он признает: «Часть матросов… оказалась не на высоте положения и стала портить инвентарь».

Но, кроме этих «пустяков», не имевших, впрочем, никакого значения для боевой операции по подавлению инакомыслия Учредительного собрания, большевики дело организовали блестяще.

И вся партийная верхушка весьма тревожилась за свой престол.

В заметках о Ленине, опубликованных в «Правде» 20 июня 1924 года, Троцкий с партийной принципиальностью пишет о нервозности вождя, о его сомнениях в «преданности» красных солдат и матросов.

Ильич настаивал на вызове в Петроград ко дню открытия Учредительного собрания латышских стрелков, ибо «русский мужик может колебнуться в случае чего, тут нужна пролетарская решимость». И он приказал доставить «в Петроград один из латышских стрелковых полков, наиболее рабочего по составу».

Хлебнув пьянящей силы власти, никто не желает расстаться с ней добровольно.

Депутаты заполнили фойе. У всех выходов заняли места караулы, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, обвешанные гранатами, патронными сумками, револьверами.

Чернов встревожился:

— У меня такое ощущение, что нас уже арестовали и всех отправят в Петропавловку.

— Или перестреляют на месте, — добавил Лазарев.

Еще накануне делегаты решили, что право председательствовать по праву принадлежит ему, как старейшему. Теперь Лазарев наотрез отказался:

— Нет, господа, под штыками не могу!

Пока спорили, часы пробили двенадцать — время открытия заседания. Но большевики дали указание матросам никого в зал не пускать — «до особого распоряжения»!

— Пойду выясню, это безобразие надо прекратить! — возмутился темпераментный Марк Вишняк. Он был очень молод и горяч.

— Где наш юный друг замешкался? — волновался Швецов.

Долго пропадавший Марк Вениаминович наконец явился. Его лицо было багряного цвета, а сам разгорячен и гневен.

— До гражданина Ленина не допустили, а Дыбенко наорал на меня: «Подождете!»

— Кто такой Дыбенко? — удивился Швецов.

— Как кто? Нарком по морским делам. Здоровый такой, жгучий брюнет, с цепью на груди. Похож на содержателя бань.

— На этой цепи — золотые часы, награда большевиков за верную службу! — сообщил, как всегда хорошо информированный, Чернов. — Только вот интересно знать, кого большевики ограбили на эти часы. Говорят, Троцкий возит за собой патронные ящики, набитые часами и портсигарами, и раздаривает их наиболее отличившимся головорезам.

Через четыре месяца Павел Ефимович Дыбенко, родившийся в 1889 году в глухом селе Черниговской губернии, будет предан «революционному суду» — за измену родине и необоснованную сдачу немцам Нарвы. Но последует негласное распоряжение Ленина, и этого витязя с цепью из-под стражи и суда освободят.

Поговаривали, что причиной сей милости была слезная просьба генеральской дочки и большевички Коллонтай. Александра Михайловна была семнадцатью годами старше Дыбенко и любила его со всей страстью климаксического возраста…