Страница 15 из 36
Потом, далеко за полночь, уйдя с бала, мы гуляли по Москве. Многие окна в домах празднично светились, в небе изумрудными льдинками блестели звезды и вовсю сияла громадная луна, заливая улицы сказочным фосфоричным светом. Да и все вокруг казалось сказочным, нереальным. Я прижимался щекой к ее беличьей шубке, и состояние необычного блаженства пьянило меня.
Катюша была по-провинциальному наивна, чиста и доверчива. Она рассказывала о себе. Ее отец был в свое время главным архитектором Кронштадта. Умер совсем молодым, еще в 1891 году. Жила теперь Катя с мамой Евгенией Онуфриевной и старшей сестрой — тоже Евгенией. В Москве у нее тетушка, сестра отца. Она и пригласила Катю на рождественские каникулы.
«А когда познакомились с Андреевым?»
«Здесь же, на балу».
«В Москве друзей много?»
«Не только друзей — знакомых никого. Ведь я первый раз в старой столице».
«Если позволите, Екатерина Яковлевна, я буду вашим другом…»
Она молча опустила глаза. Я перевел разговор на другую тему:
«Как идет жизнь в Кронштадте? Я ни разу там не был».
«Я ведь родилась в Кронштадте! — радостно подхватила Катя. — Конечно, нам с Москвой не равняться, но у нас тоже много замечательного, и такие славные, душевные люди! Есть музыкально-драматическое общество. Весь город собирается на наши концерты, у нас две хорошие залы — в нашей гимназии и реальном училище. Оркестр мандолинистов даже в Питере успехом пользуется. Чудесный голос у моей подруги Наташи Вирен, она романсы Чайковского исполняет. Еще скрипач Иван Александрович Козлов. Все девочки в него влюблены: у него пышные бакенбарды. И говорит басом, словно Шаляпин поет: ооо…»
Она опять рассмеялась, и снег упруго скрипел под нашими ногами, искрился под лунным светом.
Пересекли Лубянку, пошли по Мясницкой.
«Я все жду, когда вы, Екатерина Яковлевна, про себя расскажете. Ведь признайтесь, вы в концертах участвуете?»
«Читаю стихи. Лермонтова и… ваши».
«Очень приятно! И какие же стихи вы читаете мои?»
«Я много знаю ваших стихов! — заговорила Катюша жарким шепотом, останавливаясь и блестящими голубыми глазами глядя на меня в упор. — Я была совсем ребенком, когда завела альбом, куда записываю любимых поэтов — Пушкина, Лермонтова, Надсона, Апухтина, вас…»
Бунин от волнения осекся, помолчал и, сказав что-то нежное Вере Николаевне, накинул плащ и вышел во двор. Погода делалась все пасмурней, тяжелые лохмы туч ползли по низкому серому небу, с карниза веером срывались в лицо мелкие капли.
С необыкновенной ясностью вспомнилась та рождественская ночь. Голову Катюши обрамляла теплая старинная шаль, а около рта серебрилась инеем. Глядя на ее лицо, на русую прядку густых волос, выбившихся из-под шали, он вдруг понял, что любит ее так, как никогда и никого не любил и, наверное, не полюбит.
Катя, глядя ему в глаза, тихо начала читать:
Он перебил:
«Господи, где вы такую древность откопали? Эти стихи я написал сто лет назад. Впервые опубликовал в «Книжке “Недели”». Мне было восемнадцать. А сколько вам?»
Он наклонился к ней, прильнул губами к ее ротику. Она всем гибким телом прижалась к нему и лишь мучительно выдохнула: «Душа моя…»
2
Целые дни они проводили вместе. Обедали в «Савое» или «Большом московском трактире» у Корзинкина. Вечером гнали в «Стрельну» или к «Яру». Они окунались в ресторанное многоголосье с цыганским пеньем и плясками, тонким позвякиванием хрусталя, с дружескими тостами, объятиями друзей, льстивыми речами.
Потом, возбужденные всей этой праздничной и шумной обстановкой, выходили на морозный воздух, садились в сани, их дожидавшиеся. Ямщик помогал укутаться им громадной медвежьей полостью. Бунин, замирая от предстоящего счастья, кричал ямщику:
«Гони вовсю, прокати с ветерком!»
Ямщик старался изо всех сил, наяривая кнутом по могучим лошадиным спинам. Пара летела птицей, коренник дробил крупной рысью, пристяжная метала из-под серебристых подков снежными комьями.
Сани неслись по уснувшему городу, опасно подпрыгивая на ухабах, грозно накренясь на поворотах.
Он шептал ей нежно:
«Катенька, ты не боишься?»
«С тобой я ничего не боюсь, милый…»
«А если шею сломаем?»
«Ведь ты рядом, душа моя».
Под ее беличьей шубкой он ощущал небольшие крепкие груди с налившимися сосками, и они, откинувшись назад, вновь заходились в поцелуе.
* * *
Перед отъездом. Катя привела его к себе домой, что на углу Харитоньевского и Садово-Черногрязской. Ее бабушка Александра Петровна, милейшее существо, радушно улыбалась:
«Да вы пирожков откушайте!»
Это был их последний вечер. Ближе к полуночи они наняли извозчика и, спустившись по Каланчевке, оказались на Николаевском вокзале.
По его настоянию Катюша ехала в отдельном купе первого класса. В вагоне пахло французскими духами, дорогой кожей и паровозным дымом. Они присели «на дорожку». На глазах Катюши были слезы, но она старалась бодро улыбаться:
«Приезжай сразу после масленицы, будем отмечать двухсотлетие Кронштадта. Какие пройдут балы и концерты! Обещай, приедешь?»
«Может быть…»
«Вот будет фурор! Сам Бунин у нас! Тебя ждет триумфальная встреча… И с тобою, милый, все время буду я. Ах, скорей бы!»
Он осторожно вставил слово:
«Но если дела не позволят приехать — не обессудь».
Катюша вздохнула:
«Ты все-таки постарайся, душа моя! Ну а если не выйдет, так сделаем, как договорились: по окончании курса сама приеду к тебе. Навсегда. Так?»
— Конечно! — горячо и искренне воскликнул Бунин, жарко целуя ее глаза и влажные губы.
Медно звякнул колокол. Катюша еще раз порывисто обняла его, торопливо зашептала:
«Не забывай меня никогда, никогда!»
Путаясь в длинных полах тяжелого, на хорьковом меху суконного пальто, Бунин спустился с вагонных ступенек.
Лязгнули буфера, состав лениво пополз вдоль дебаркадера.
3
В Кронштадт приехать он не сумел. Зато она писала ему, он отвечал ей хорошими письмами. Потом от Катюши письма приходить перестали.
Уже в начале лета, когда буйно цвела сирень, он проходил по Харитоньевскому переулку. Неожиданно для себя свернул во дворик углового дома. На скамейке, в тени деревьев, сидела с вязаньем Александра Петровна. Когда он напомнил ей о себе, она вдруг тихо заплакала:
«Катя покинула нас… Во время масленицы каталась на санях, продуло ветром… Ее отец, Яков Алексеевич, тоже умер от крупозного воспаления легких».
Не помня себя Бунин вышел на Садовое кольцо. Всю ночь с подвернувшимся под руку Чириковым пил водку, и водка не брала его. В ушах звучал Катюшин голос: «Тихо льется свет лампады…»
…Теперь, спустя полтора десятилетия, неожиданно нахлынувшие воспоминания разбередили сердце. Уединившись в своей комнате, Иван Алексеевич писал: