Страница 89 из 94
Склонился над пивом. Рядом толстяк отирал пот (теперь было одним толстяком меньше). Рядом толстяк говорил: «Рожь запродал я на корню. Весь день возился с жидом: поил, кормил порхатого». Собеседник зевнул: «Ааа». И наступило молчание.
Протрепетала красная юбка мещаночки со вздернутым носиком и упорхнула на платформу. В окне хихикнул телеграфист, щелкнул языком и припал к аппарату. Мещаночка стреляла глазами в эс-эра (эс-эр был в черной рубашке), проносясь с подругой, дотошной и напялившей шляпку. Проходя, молодой эс-эр снял фуражку: «Адаму Антоновичу почтение». Хмуро стоял мохнач, черт знает в чем, но в папахе и с саблей. Где-то паровоз жаловался на расстояние и сохли в буфете пирожки, засиженные мухами.
Адам Антонович встал: «Научу, просвещу, ибо и — свет, ибо я — упование; землю нашу скорбную не оставлю, ризой ее своею покрою, покрою ризой».
Подошел к корзинке и приподнял кумачовую тряпку, придерживая у носа пенсне: все было в сохранности.
Поезд долго не приходил. Вышел со станции: родной Лисиченск томился в зное; домишки бросали тусклые тени, глупо торчала вдали деревянная каланча; таратайки проезжали по мягкому. Только плясала пролетка на битых камнях, и в ней плясал урядник со съехавшей фуражкой. На лавочке сидели и грызли подсолнухи; толстая мещанка, повязанная платком, выбрасывала шелуху выпяченной губой и шепталась с мещанкой: «Корейш, Адам Антонович; схоронил отца: летось поместье дотла сгорело, да и старик сгорел тоже; проживал тут один — снимал у Зучихи флигелек». Соседка разинула рот: «А-а-а-а». И наступило молчание. Вечереющий луч упал на вывеску, и на черном забагрились жирные золотые буквы: «Покупка и прадажа зернавава хлеба».
Русская земля: враг не дремлет. Все изменилось, всему приходит конец. Русская земля!
Адам Антонович Корейш сел в поезд. Паровоз пожаловался на расстояние плачевно и глупо.
Царь Адам
Один. Город, жар. Посмотри: тусклая мгла ночи сменит тусклую мглу дня. Вот уже три месяца его нет — ушел, навсегда. Ног его брюки, а вот его шапка; ты разбирал рукописи? Они составили бы лучший том. А он ушел. Садился тусклый круг солнца; закроем окна: мостовые пышат жаром.
Другой. Мы потеряли о нем известия, когда он пропал в средней полосе. Туда упал, как яркая искра: с тех пор все закурилось: лесные пожары идут из той области. А вот его разрезалка.
Один. Поезда останавливаются, потому что тусклый дым и тусклое пламя валит на нас, опоясывая город огненным кольцом. Поезда останавливаются.
Другой. Это ничего не значит… А вот портсигар: как любил он бесцельно вертеть его в руках, покуривая. Сегодня, кажется, был желтый закатище.
Один. Его любимый закат, но желтый-желтый и чуть-чуть страшный. Тогда мы еще не понимали Адама, но теперь…
Другой. Соберем же вещи и сложим в одно место, зажжем свечи; за стаканом красного вина, его вина, будем трапезничать до зари, до изнеможения. И будет утром желтый закатище!
Легкий стук у двери, легкий стук у двери. Слушайте: легкий стук у двери. Да, да: без сомнения. Они собрали все веши: желтые свечи: не могло же все это не вернуть хозяина. И хозяин вернулся.
И открылась дверь: упований бесцарственный царь, царь надежд, Адам, на ветхое сошедший пепелище родины родимой — да: вот он среди них… стоит —
— в плаще из рогожи, ярым угольем павших светов покрытой (а в руках их пляшут желтые свечи). Как полосатый плащ развевается в ночи темь! На восковом его челе (качаются желтые свечи, качаются) венка полевые травинки, и сочной росой напоенная бахрома березового его скипетра, лиственная, струит золотые, янтарные слезы: «Вас не покину отныне, братия!» —
Ночь темна. Трещат пролетки. Душная в окне навалилась туча. Цепь фонарных огней протянулась далеко.
— Нас не покинешь отныне, брат? «Ну, скажи, ну, скажи же! Ах, отчего ж ты молчишь? Приди же, приди! раздели нашу трапезу! Стакан темного вина, твоего вина. Смертельно усталый, ты с нами, Адам, царь, бесцарственный царь». Было их там трое, и они улыбались в свечах.
В окнах стучали тусклые слезы ночи. Утром желтый, желтый был, желтый восход. Были погашены свечи, были сложены вещи: нет, не вернется он. Туда уходят, но оттуда не возвращаются. Где же ты, где ты!
Человек[99]
Бирюзовые куполы храмов зареют; и — зреют весною.
Кометой, исчисленной точно, Учитель спустился к земле, пересекая круги иерархий обстающего Духовного Мира, чтобы… снялись печати с последних столетий и чтобы в светлейшую славу прояснился их глухой, громовержущий смысл.
Затеплятся «ясные ясли»: родится младенец: соединит воедину две тайны: рождение в ясли и — воскресение в жизнь. Рождество соединится со светлою Пасхою.
С порога Духовного Мира мы видим, как —
— в громе говора Ангелов, передающих теплотами Слово, восстало творение оболочек Души; и —
— как бы шар, превышающий блесками Солнце, — мы видим: —
— вперили, теплясь, Элогимы свои безглагольные взоры в сходящую Душу; и над влучением Элогимовых мыслей в сходящие оболочки выгрались начала, —
— спрессовывая их комом плоти…
В мире мир водворится. Смотрите: кротчает лик мира; война истощает себя: «Слава в вышних!»… Воспоминанием о божественных сферах нисходит младенец, — в Начале, держащем его; и —
— Опуская пречистые взоры в тепло, вытыкают Архангелы светлые ризы; вторым днем создания, Солнцем, блеснет его жизнь: будет он — Озаритель Народов… —
— Закаты, светящие нам, озаренные; воздухи- чище; и на заре Назарея — ясней проступает сквозь облачный рой, озолощенный лучами… —
— Как ясные ясли, — заря… Вселенная сотрясается от зовущего гласа; двенадцать Волхвов, обступивши Звезду, к ней воздели дары; вот — она, как алмаз, ослепительная… планета Венера, образующая отчетливый треугольник с алмазным Серпом и огромным алмазом Юпитера.
Сочетаются ныне: с любовию мудрость.
И — да: будут они. —
На лугах, в беловейных хитонах пройдутся из храмов…К Нему, ожидающему, чтоб сказал Он о Господе Христе Иисусе.
Светлые смыслы сойдут в безглагольные взоры Его; будут дни: —
— в его голосе процветет древо звука плодами познания; будет словами Он складывать космосы воздуха, прорезая покровы природы мечом языков: в громе говоров Ангелов; тихие светы зажгутся; и, опуская пречистую руку на главу, Он вкладывать будет в сердца… многообразия состояний сознаний Своих… —
— Будут храмы Лазурного Братства стоять; из отверстия Купола станет под небом, двулучием рук протянувши молитву о мире; разверзнется воздух; и все мы увидим Офейру — страну выдыхаемых светов…
В пятнадцатый год правления нового Духа Времени, в год всемирной войны, охватившей народы XX века, когда император Вильгельм был правителем немцев, — при первосвященнике католической церкви Бенедикте XX, был голос от Господа, подымаемый от востока народом, которого великие судьбы уже исполняются ныне: —
— «да будет на земле мир; и да будет на земле всякое братство…» —
— И из местностей, называемых Циммервальд и Кинталь, подымались такие же точно слова.
Но их не услышали.
Из-за глосса брани был зов; и — извещение было: о возможности наполнения славою Божией всякого дела; о возможности выпрямить кривизны; и неровные пути сделать гладкими.
В то ужасное время был нам Человек, говоривший: секира при корне; и древо бесплодное будет предано пламени; был глагол о лопате и засоренном гумне; но имевшие тайну познания о лопате не вняли глаголу.
Европа же после этого была предана пламени.
И от слов, пробежавших по миру, крестились немногие тихие души; между ними и тот Человек, о котором история сохранила так мало свидетельств: о жизни его будет сказано здесь на основании данных духовного опыта Лазурного Храма.
99
Предисловие к повести «Человек», являющей собой хронику XXV века.